Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Работали мы группами по три человека. Двое работали электрической или обычной пилой и острым топором, которым в самом начале делали на стволе зарубки. А третий топором обрубал ветви.
Двенадцать часов пробивались мы сквозь снег, доходивший до плеч. Деревья падали, а техника безопасности почти не соблюдалась. О здоровье не думали, все мысли были о том, какую пайку мы получим вечером. Чтобы получить большую пайку, группа из трех человек должна была заготовить сорок кубометров дров, обрубить ветки и распилить ствол на куски шестиметровой длины. <…>
Многие желали смерти. Заключенные-дровосеки затягивали песню, где проклинали родную мать за то, что она их родила. Не легче была работа и у бригад, вытаскивавших поваленные стволы. Ствол обвязывали веревками, и лошадь с помощью людей оттаскивала его на определенное место, лошади через три-четыре месяца обычно утрачивали работоспособность. Тогда их резали и этой кониной кормили лагерников. Из трехсот сорока лошадей, находившихся в распоряжении лаготделения 030, обычно сто двадцать пребывало в лошадиной больнице. Чаще всего у них начиналась болезнь ног (ШК 425–426).
Привлекали к лесным работам и женщин. Гинзбург изображает эту непосильную для нее работу, которую она должна выполнять после долгого перехода по тайге, куда ее отправляют в наказание. Сообщает об этом тяжелом труде и Бронская-Пампух. Обе, Гинзбург и Бронская-Пампух, находились на Колыме одновременно и, говоря об этом виде каторжных работ, используют почти одни и те же выражения, тот же язык описания. По прибытии в Магадан обеим (они не встречались) опять-таки пришлось заниматься «настоящим» женским трудом: они работали уборщицами, чьей главной задачей было мытье полов в помещениях, используемых в основном мужчинами. Помимо непосильного труда в лесу или каменоломне женщины также работали в овощеводстве, птицеводстве, в поле и в больницах. Гинзбург довелось поработать почти во всех указанных сферах, дольше всего – медсестрой в детском комбинате и в лагерной санчасти. Находясь в Казахстане, Бубер-Нойман работала в поле без какой-либо защиты от палящего зноя и почти без воды, вынужденная за ограниченное время перетаскивать мешки весом в центнер. Переноска тяжестей могла в короткие сроки полностью разрушить здоровье женщин[312].
В Буне тоже работали. Деятельность в лаборатории в качестве химика Леви пришлось сменить на физический труд. Он пишет об ужасе, внушаемом командой «Bohlen holen»:
У нас падает сердце. Bohlen holen означает носить шпалы, чтобы выложить ими дорогу в жидкой грязи, а потом с помощью рычагов катить по этой дороге цилиндр до самого завода. Но шпалы вмерзли в землю, они весят по восемьдесят килограммов каждая, таскать их – непосильный труд. Только самые здоровые, работая вдвоем, смогут справиться с такой работой, да и то их хватит на пару часов, не больше. Для меня это просто пытка. Первая шпала чуть не продавила мне плечо, в ушах стучит, перед глазами круги; соображаю, что бы такое придумать, – со второй шпалой я не совладаю (Л I 79).
И далее:
Шпала в снегу и в глине, при каждом шаге она бьет меня по уху, а снег набивается под воротник. Пройдя пятьдесят шагов, я чувствую, что больше не могу, это выше человеческих сил. Колени подгибаются, спина болит так, будто ее сжимают тисками, я боюсь оступиться и упасть. Мои башмаки промокли, в них хлюпает грязь – хищная, всепроникающая польская грязь, которая ежедневно отравляет наше и без того ужасное существование (Л I 80).
Леви подчеркивает неприемлемость самой этой работы – из лаборатории в грязь. При этом он хорошо помнит, когда был достигнут предел выносимого. Физическая боль, пожалуй, превышала душевную (от неуважения к нему как личности).
В некоторых лагерных текстах эксплуатация путем принуждения к труду предстает чем-то еще более ужасным, чем муки голода и холода, – это видно из упоминаемых во всех отчетах случаев членовредительства. Целью отрубания какой-либо части тела было сделать себя бесполезным в качестве «рабочей машины». Люди жертвовали пальцами рук или ног, кистью, ступней, лишь бы покончить с телесными мучениями от определенных видов работ. Такое самовольное приведение себя в негодность прикомандированной к лагерю рабсилой неизбежно сурово каралось.
Существовала некая иерархия мест работы в зависимости от ожидавших там страданий: угольные, золотые и никелевые рудники, лесоповал, строительство железных дорог. Самым каторжным был труд в рудниках, затем шли лесоповал, перевозка тяжелой руды в неудобных тачках, долбление вечной мерзлоты негодным инструментом. На Колыме самой страшной считалась работа в золотых рудниках – там было больше всего жертв, особенно в (военные) голодные годы и в морозы. Однако тяжесть труда зависела от места. Лагеря на западе России были не такими невыносимыми, как в Сибири (прежде всего в Норильске, на Колыме, в Воркуте). В западнорусских лагерях работа велась на фабриках, в тепле и сухости цеха, кормили там хотя бы регулярно[313].
Физические нагрузки разнились в зависимости от вида работ: веса того или иного добываемого или транспортируемого сырья и необходимых при той или иной работе (пилении, рубке, подъеме, толкании) движений, которые разрушали тело по-разному. Во многих текстах встречаются соответствующие жалобы, нередко по поводу каких-либо конкретных частей тела, конечностей, прежде всего спины и рук. Плохо защищенные руки стирались в кровь о рукоять лопаты или кайла и ручки тачек. Обморожения рук и ног затрудняли или делали невозможным их использование.
Между теми, кто ежедневно отправлялся на работу, и их рабочим инструментом формировался некий союз. Исправный инструмент мог облегчать жизнь своему обладателю, вызывая зависть других работников. Из соприкосновения орудий труда с руками рождалось особое отношение: взяться за рукоять лопаты, взвесить ее; проверить годность тачки – устойчива она или опрокидывается; выяснить, достаточно ли острый, чтобы врезаться в землю, край у заступа. На архивных снимках можно увидеть эти инструменты в действии. В упомянутой выше документации ГУЛАГа представлены изображения найденных инструментов, которые потрясают очевидной примитивностью. С гнетущей точностью описал рабочие процессы и обращение с оборудованием Шаламов. Два из своих «Колымских рассказов» он посвящает тачке, совершенно в духе литературы факта, требовавшей сделать предмет «героем» текста (впрочем, сам он как «фактолог» от нее дистанцировался)[314]. Правда, его рассказы о тачке имеют двойной фокус: с одной стороны, изображаются сама тачка как рабочее приспособление, ее функции и возможности, частая замена определенных неэффективных моделей, а также отдельные этапы работы, которые тачечник должен пройти со своим грузом от ямы золотого разреза до места промывки; с другой – описываются телесные страдания, боль в отдельных группах мышц, сложность удержания легко опрокидывающейся тачки на узком трапе, унижения со
