Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
И раз за разом встречаются описания нестерпимых мышечных болей, растущей слабости и угроз со стороны надзирателей.
С удивлением и тревогой изображают авторы лагерных текстов неудержимый, нередко пугающе быстрый физический упадок солагерников, даже крепких, часто выходцев из крестьянской среды. Самонаблюдение сменяется наблюдением за другими, которое в свою очередь влияет на самонаблюдение. Именно отслеживание изменений в конечностях и мышцах выходит на первый план на разных этапах изнеможения.
Последовательны по тону рассказы о попытках добиться облегчения работы. Предусматривая, с одной стороны, строго определенные виды работ в определенных сферах, с другой лагерная система допускала широкое разнообразие занятий внутри самого лагеря. Именно такую работу, как правило – более легкую, стремились получить истощенные, борющиеся с обморожениями, измученные работой в рудниках и на лесоповале люди. Часто – это зависело от милости бригадира – место работы можно было поменять, что приводило к текучке всей рабсилы. Спасением от непосильного труда могли становиться подработки на кухне или в санчасти, работы в лагере вроде таскания горячей воды в умывальную, опорожнение параш, заготовка дров для отопления бараков и т. п. Марголину удалось немного смягчить свою трудовую участь тасканием воды в женскую баню. Штайнер после приступов слабости получил (временную) работу повара, позже – стрелочника. Частая смена мест его работы свидетельствует о существовавших в лагере возможностях[316]. «Легкая работа» (прямо-таки волшебное слово) давала шанс выжить. О попытках получить ее сообщается как о ключевых для повествования событиях. Из письменных воспоминаний о них видно, насколько мощными аффектами: радостью, надеждой, разочарованием, удрученностью – сопровождались успех или неудача.
Роль врачей в этой системе труда нередко оказывалась решающей. Лагерное начальство требовало от них оценивать состояние окончательно изнемогших или серьезно больных, пусть и при условии, чтобы численность больных оставалось низкой, а симулирование строго каралось. Нередко тяжелобольные лишались лечения за «симулянтство». Сообщают о произвольных – положительных или отрицательных – решениях врачей по поводу выдачи бюллетеней, об убийствах врачей получившими отказ уголовниками. Но часто госпитализация или временное освобождение от работы (ввиду высокой температуры, диареи и т. д.) были спасением, вопросом выживания. Описания характеров врачей, их доброты, жестокости, взяточничества, компетентности занимают видное место в большинстве лагерных текстов. В царской системе принудительного труда врачи тоже занимали свое место. В «Записках из Мертвого дома» Достоевский рассуждает о роли одного врача, который не только лечил, но и утешал. Чехов, сам врач, исследовал условия на каторжном острове Сахалине с интересом медика и замеченные злоупотребления изложил на бумаге – в книжной публикации 1895 года их, по-видимому, «отсеяла» цензура.
Что до рентабельности такого труда, то мнения высказывались противоречивые. Штайнер открыто придерживался крайне положительной оценки. В главе своих воспоминаний под названием «Страна, которой нет на географической карте» он в разговоре со скептиком высказывает свои тезисы о лагерной системе: «Кто утверждает, что труд заключенных в России нерентабелен, тот понятия не имеет о советских лагерях. На системе лагерей строится основа всей экономики Советского Союза». Далее Штайнер рассказывает о добыче золота на Колыме, угля в Воркуте, о заготовке древесины, создании металлургических комбинатов, строительстве железных дорог и трасс, об экспорте бревен и шпал. Все это принесло огромную пользу почти разрушенной советской промышленности, заключает он (ШК 266–268). Исправительно-трудовой лагерь предстает производственным объектом. Этот экономический анализ открыл точку зрения на происходившее в ГУЛАГе, в 1970‑е годы еще малоизвестную[317]. Вполне возможно, что Штайнер изложил все именно так задним числом: в лагере ему едва ли была доступна подобная перспектива. Но ему, по-видимому, важно было, чтобы видное место в его просветительской книге занимала информация о том, что система ГУЛАГа поддерживала экономическую жизнь Советского Союза. Бубер-Нойман тоже считает такую работу прибыльной. Марголин сначала подчеркивал выгоду от эксплуатации рабского труда, но впоследствии стал указывать на тщетность многих рабочих проектов. Другие высказывания сводятся к тому, что рентабельность была ничтожной, то есть непосильный труд не имел смысла. Чистяков, возмущенно комментируя в своем дневнике халтуру и неорганизованность на строительстве Байкало-Амурской магистрали (БАМа), отмечает неэкономность, бессмысленность и бесполезность проводимых работ. Он видит расхищение необходимого для строительства путей материала и простаивание целых участков стройки. Складывается впечатление, что его (а он и так воспринимает свои обязанности надзирателя с отвращением) это уничтожение проделанной работы удручает, делая его пребывание на БАМе вдвойне мучительным. (См. гл. 20.)
Иногда арестанты пытались укрыться в бараке от надвигающегося трудового дня. Территория лагеря, «зона», предстает неким анклавом, почти убежищем. Ранний выход из лагеря (в темноте, на морозе), проход через лагерные ворота означали покидание этой зоны. Нередко до места работы предстояло преодолеть несколько километров, желательно марш-броском. Место работы все авторы изображают как место эксплуатации и беззащитности, где охрана обладает неограниченной властью, а любой произвол остается безнаказанным. Герлинг-Грудзинский описывает тяготы возвращения в лагерь после 10–12 часов работы:
Последние триста – двести – сто метров проходили в смертельных гонках к воротам: бригады на вахте подвергались обыску в очередности прибытия. Бывало, что на самом финише кто-то в толпе зэков падал, как сброшенный с плеч мешок. Мы поднимали его за руки, чтобы не задержаться с обыском. Беда бригаде, у которой обнаруживали какой-нибудь недозволенный предмет или украденный объедок. Ее отставляли в сторону и на морозе, на снегу раздевали почти догола. Бывали обыски, которые с садистской медлительностью затягивались от семи вечера до десяти (ГГ 57).
И тем не менее зона, лагерь – это место, куда люди «возвращаются домой» после работы, до смерти усталые, голодные, в заледеневшей или мокрой одежде, часто с обмороженными руками и ногами, но в предвкушении баланды и каши, а также отдыха на нарах, которые приходилось делить с кем-то из солагерников. В «Справочнике по ГУЛагу» Росси приводится выражение «дом родной» – оно действительно использовалось заключенными, особенно по возвращении из карцера. Иногда, впрочем, принудительный труд рождал позицию, напоминающую о тодоровский идее удовлетворения от добросовестно проделанной работы. «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, где описывается возведение стены, даже как будто иллюстрирует такую позицию. Главный герой и рассказчик говорят о честолюбии, побуждающем во что бы то ни стало завершить работу, оттеснив смутьянов или вредителей. В «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицын комментирует этот рассказ, углубляя аспект удовлетворения от работы, которое могло даже заставить забыть о ее тяжести:
Так вот, оказывается: такова природа человека, что иногда даже горькая проклятая работа делается им с каким-то непонятным лихим азартом.
