Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Бубер-Нойман рассказывает об одной знакомой по первому месту ссылки (в Казахстан) – меховщице, которая постаралась обустроить находившийся в плачевном состоянии меховой склад так, чтобы наладить разумное производство, и очень гордилась, когда это ей удалось. Евгения Гинзбург вспоминает об удовлетворении, которое приносила ей работа с детьми и подростками, когда она видела успехи в учебе. В остальном же работа внутри самого лагеря, направленная на поддержание, улучшение, облегчение быта, отличалась по статусу от внелагерного труда: будучи в некотором смысле конструктивной, она не воспринимались как именно эксплуатация. Гинзбург упоминает также, что некоторые молодые женщины, преимущественно украинки, поддерживали в бараке чистоту и уют, а в свободное от работы время занимались рукоделием (вышивали косынки, рушники)[318].
Давая общую оценку феномена принудительного труда, Марголин никак не учитывает тодоровский «позитивный» аспект:
Миллионы людей принуждаются работать не по специальности. <…> Лагеря, призванные «исправлять трудом» <…> представляют в действительности дикарскую профанацию труда и неуважение к человеческому таланту и умению. Люди, десятки лет работавшие в любимой профессии, убеждаются в лагере, что все усилия их жизни – пошли насмарку. В лагере учителя носят воду, техники пилят лес, купцы копают землю, хорошие сапожники становятся скверными косарями, а хорошие косари – скверными сапожниками. Людей слабых, чтобы выжать из них максимум, посылают работать вместе с сильными и опытными: в этих условиях физический труд становится не только физической пыткой, но и глубоким унижением (М I 72–73).
Марголин затрагивает главный с антропологической точки зрения пункт: унижение личности неадекватным трудом, «обесценивание» труда как такового. Сильнее всего, пожалуй, ощущали это непривычные к физическому труду интеллигенты: для них эта работа была в буквальном смысле непосильной, они постоянно сталкивались с агрессией и злобой, переживая мучительное чувство неполноценности. Марголин не выделяет ту конкретную группу интеллектуалов, к которой принадлежал он сам. На лесоповале он, доктор философии, оказался несостоятельным:
Я никогда не был в состоянии сделать 30% на лесоповале, а на более легкой работе – пиления дров – делал 30% с крайним напряжением, работая весь день без перерыва и до последней границы своих сил (М I 70–71).
Неудивительно, что случались отказы от работы, которые сурово карались. В дневнике принадлежавшего к охране на строительстве БАМа Ивана Чистякова сообщается о санкциях за нарушение трудового регламента и вызванных принуждением к выполнению нормы волнах побегов. В рассказе «В лагере нет виноватых» Шаламов пишет:
Ведь кто-то застрелил тех трех беглецов, чьи трупы – дело было зимой, – замороженные, стояли около вахты целых три дня, чтобы лагерники убедились в тщетности побега. Ведь кто-то дал распоряжение выставить эти замерзшие трупы для поучения? Ведь арестантов ставили – на том же самом Севере, который я объехал весь, – ставили «на комарей», на пенек голыми за отказ от работы, за невыполнение нормы выработки (Ш IV 254–255).
Об этой «пытке с выдумкой», где свою роль играла природа, упоминают и заключенные Соловков. В биографии Лихачева Валерий Попов пишет:
Того, кто не выполнял дневную норму, ставили «на комары» – то есть раздевали догола, ставили на камень и запрещали двигаться. Тело мгновенно покрывалось комарами, слеталась целая звенящая туча. Некоторые падали с камня замертво…[319]
Мальсагов сообщает, что иногда пытка комарами, к которой чекисты прибегали с явным удовольствием, заканчивалась смертью. Все упомянутые беглецы с Соловков изображают наказания как некий театр жестокости, чьи актеры – утратившие всякую нравственность пьяные чекисты, целенаправленно и произвольно истязающие контрреволюционеров, включая духовенство (католических и православных священников). Арестантов, в частности, избивали специальными палками (этот метод наказания был, по-видимому, изобретен на Соловках), сажали «нарушителей» в узкие ямы. В дальнейшем, правда, столь экстремальные карательные практики официально не допускались, однако о садистских нападках рассказывают и применительно к более поздним лагерям ГУЛАГа, прежде всего – об избиениях «дрынами» и о расстрелах тех, кто от слабости не мог держать строй по пути на работу, был пойман при попытке к бегству или же заподозрен в подготовке побега: применение таких мер было обязанностью конвоиров.
Существовали, впрочем, и специальные помещения, куда сажали «виновных» в нежелании или неспособности трудиться: карцеры или «изоляторы». Гинзбург рассказывает о такой штрафной камере, куда попала за невыполнение нормы:
Трудно описать это учреждение. Неотапливаемая хижинка, скорее всего похожая на общую уборную, поскольку для отправления естественных потребностей никого не выпускали и параши тоже не было. Почти всю ночь приходилось так простаивать на ногах, так как для сидения на трех сколоченных кругляшах, заменявших нары, выстраивалась очередь. Нас загоняли туда прямо из леса, мокрых, голодных, часов в восемь вечера, а выпускали в пять утра – прямо на развод и опять в лес (Г 371).
О нескольких днях пребывания в так называемом штрафном изоляторе, или ШИЗО, рассказывает Герлинг-Грудзинский. Психологически изолятор или карцер производил впечатление отгороженности, исключенности. Энн Эпплбаум называет изоляторы «зоной внутри зоны». Отправленный туда арестант обрекался на неподвижность, если только днем его не выводили на работу, получал минимальное количество воды и хлеба и проводил время, сидя на корточках на нарах, обычно в темноте. Парадоксальным образом Герлинг-Грудзинский попал в изолятор на несколько дней за «голодовку» (что приравнивалось к отказу от работы). Его пытались заставить сдаться небольшими подачками в виде еды. (На голодовку он решился вместе с группой польских заключенных, тоже не выпущенных несмотря на амнистию, под которую все они подпадали.) Воспоминания о внешних условиях сливаются в рассказе Герлинг-Грудзинского с памятью о телесных ощущениях.
Здание штрафного изолятора, куда попал Герлинг-Грудзинский, явно было старым и небольшим («маленький каменный домик»); через щели можно было переговариваться с соседями. Так он узнал, что некоторые товарищи прекратили голодовку (głodówka), а трех известных в лагере монахинь, которые попали в изолятор из‑за упорства в вере, забрали и, по-видимому, увели на расстрел.
Герлинг-Грудзинский описывает гнетущую тесноту изолятора:
Моя камера была такой узкой, что одним большим шагом я переходил от стены Т. к стене Горбатова. Половину ее площади в длину занимали двухэтажные нары, сбитые из неструганых досок
