Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Голодный сон означает, что в нас что-то бунтует, томится, дергается, тянется за удовлетворением. Но люди, умирающие от алиментарной дистрофии, уже не имеют голодных снов. Они лежат тихо (М I 285).
Решающую роль в описаниях борьбы с голодом играют утрата или сохранение достоинства. Марголин рассказывает о том, как утратил чувство собственного достоинства из‑за порции баланды; Герлинг-Грудзинский создает портрет старика, сносящего муки голода с героическим достоинством. Еще одна рисуемая им картина – беспощадное описание молодой девушки, продающей себя за еду. Упоминает он и «голодное сумасшествие», охватившее одного из сблизившихся с ним солагерников, который вырвал у него котелок с баландой. Он комментирует, извиняя этот поступок: «Я мог бы поклясться, что он меня не узнал, хотя смотрел мне прямо в лицо вытаращенными гноящимися глазами» (ГГ 198).
Особым «добрым делом», которое выделяет Тодоров, выступает передача пищи более слабым. О таком сообщают Бубер-Нойман, Марголин. Это кажется возвращением к «прежним нравам». Иное дело – полная их утрата, ведь ситуация голода могла приводить и к тому, что из смерти солагерника на нарах или больничной койке извлекалась польза в виде дополнительной трапезы (баланды, каши, хлеба). Нередко кончины другого человека ждали – этим другим был, как правило, находящийся при смерти от голода. Рассказывают об умирающих, которые отдавали свою пайку – или наоборот, во что бы то ни стало желали съесть ее сами, и о как можно более долгом утаивании их смерти. Сообщающие о подобном Гинзбург, Марголин и Штайнер также сокрушаются по поводу такого поведения, которое в нормальной жизни сочли бы неуважением. Мертвецы теряли право на еду, которая все равно не могла поддержать в них жизнь. Поступки входят в странное противоречие: одни отдают слабейшим, другие отнимают у мертвых (пред)последнее.
Впечатляет голодовка, устроенная окончательно обессилевшим Герлинг-Грудзинским. Эта голодовка голодающего – и насмешка над голодом, и торжествующее выставление его напоказ. Самого голодовщика, в изоляторе дошедшего до исступления, она едва не погубила.
Чем же можно было утолить голод? Для утоления жажды предлагался кипяток, иногда с толикой листового чая[322]. Основу рациона составлял суп – баланда[323]. Упоминается баланда и в рассказах о царской каторге; рецептура, вероятно, та же, но каторжная баланда была, по-видимому, сытнее гулаговской. Последняя почти не имела пищевой ценности: разваренные в неопределенное месиво овощи, которых было слишком мало, чтобы придать супу хоть какую-то густоту, иногда – с ничтожным количеством мяса и жира. По сути баланда воспринималась как водянистая похлебка, лишь счастливчикам доставалось кое-что со дна котла. Шаламов пишет, что это зависело от раздатчика – «баландера» или «баландерши»: зачерпнуть сверху или поглубже.
Жак Росси в своем «Справочнике по ГУЛагу» цитирует припев песни о баланде: «Ты чудо из чудес, ты наш деликатес, баланда!» – где «чудес» рифмуется с «деликатес»[324].
Нерегулярно, но часто кормили пшенной или гречневой кашей, дававшей недолгое насыщение; также упоминается о периодической выдаче соленой рыбы (нередко лишь хвостов или голов). В солженицынском «Одном дне Ивана Денисовича» – этом, пожалуй, первом тексте, где вообще рассказывается о лагерном питании, – распорядок дня определяется раздачей и поеданием баланды, каши и хлеба. Еда и ее качество, проверка хлебной пайки, миска и ложка (которая есть не у всех) – вот содержание этих моментов. Описывается пищевое поведение Шухова – героя рассказа:
Из рыбки мелкой попадались всё больше кости, мясо с костей сварилось, развалилось, только на голове и на хвосте держалось. На хрупкой сетке рыбкиного скелета не оставив ни чешуйки, ни мясинки, Шухов ещё мял зубами, высасывал скелет – и выплёвывал на стол. В любой рыбе ел он всё: хоть жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались, а когда вываривались и плавали в миске отдельно – большие рыбьи глаза, – не ел. Над ним за то смеялись (СД 5).
В рассказе Шаламова «Хлеб» выдача рыбы оформлена как сцена с участием протагониста, «раздатчика» и голодных статистов:
Двустворчатая огромная дверь раскрылась, и в пересыльный барак вошел раздатчик. Он встал в широкой полосе утреннего света, отраженного голубым снегом. Две тысячи глаз смотрели на него отовсюду: снизу – из-под нар, прямо, сбоку и сверху – с высоты четырехэтажных нар, куда забирались по лесенке те, кто еще сохранил силу. Сегодня был селедочный день, и за раздатчиком несли огромный фанерный поднос, прогнувшийся под горой селедок, разрубленных пополам. За подносом шел дежурный надзиратель в белом, сверкающем как солнце дубленом овчинном полушубке. Селедку выдавали по утрам – через день по половинке (Ш I 112).
В лагерных текстах встречаются места, посвященные внезапно возникающим источникам пропитания, например когда подворачивается возможность поработать на производстве, на кухне, куда к своей выгоде попадает Штайнер, или в птичнике, о котором рассказывает Гинзбург. В непродолжительные теплые недели те из заключенных, кто хорошо знал природу, собирали ягоды и травы, чтобы обеспечить себя витаминами против цинги, – но такая самопомощь пресекалась.
Кроме того, из «Справочника» Росси можно узнать, что так называемый суточный паек[325] содержал всего 1292 килокалории на человека (официальные данные он считает неточными), однако существовала дифференциация в зависимости от выполнения нормы и разные категории в зависимости от статуса (например, инвалиды, беременные и др.).
Но главное блюдо – хлеб: реалия и символ одновременно. В лагерных текстах раздача хлеба предстает ежедневно ожидаемым позитивным событием. Обман при выдаче «пайки» или ее урезание за невыполнение нормы воспринимаются с негодованием или унынием. Пайки колебались между 400 и 800 граммами в день (перевыполнявшие норму могли получать до 1200 граммов) и значительно уступают дозволенным на царской каторге. В лагерных текстах выделяются составляющие этого события: разделение утренней пайки (которую некоторые съедали сразу) для употребления в два приема, убирание сэкономленных кусков в мешочки, которые прятались на теле или под голову на ночь. Вот как описывает укрывание еды Шуховым Солженицын:
«Грамм двадцать не дотягивает», – решил Шухов и преломил пайку надвое. Одну половину за пазуху сунул, под телогрейку <…>. Другую половину, сэкономленную за завтраком, думал и съесть тут же, да наспех еда не еда, пройдет даром, без сытости. Потянулся сунуть полпайки в тумбочку <…> (СД 7).
Однако из страха перед ворами он решает спрятать сэкономленное в дырку в матрасе:
Расширил дырочку в матрасе и туда, в опилки, спрятал свои полпайки. Шапку с головы содрал, вытащил из нее иголочку с ниточкой (тоже запрятана глубоко <…>). Стежь, стежь, стежь – вот и дырочку за пайкой спрятанной прихватил (СД 7).
