Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Принудительный труд как главное содержание дня обсуждается во всех отчетах[310]. Авторы вспоминают конкретные виды работы, ее специфику в зависимости от места, ее последствия. Сообщение точной информации об организации труда конкурирует в этих описаниях с передачей собственного физического и психического самоощущения, своих действий и страданий. Герлинг-Грудзинский вспоминает утреннюю суету в бараке перед уходом на работу:
Без четверти шесть на нарах лежали уже только те, кто накануне получил от врача освобождение, а остальные начинали одеваться. Сгорбленные фигуры склонялись над босыми ногами, пытаясь из тряпок, веревочек, кусков проволоки, дырявых валенок и обрезков автомобильных шин слепить как можно более теплую и крепкую обувку на 11-часовой рабочий день. Только отборные бригады (в число которых входила и наша), занятые на работах, прямо связанных с производственным планом лагеря, получали новую одежду и имели право заменять изношенную. Но примерно три четверти заключенных выходили на работу в лохмотьях, сквозь которые часто просвечивало голое тело на ногах, плечах и груди. Ничего удивительного, что многим не хватало храбрости раздеваться на ночь, рискуя, что с таким трудом скрепленная одежда рассыплется. Для них побудка была лишь сигналом, какой раздается в вокзальном зале ожидания. Они стряхивали с себя сон, сползали с нар, смачивали в углу барака глаза и губы и шли на кухню. На работу они выходили с тайной надеждой, что на этот раз обморозят неприкрытые части тела настолько, чтобы получить хотя бы несколько дней освобождения (ГГ 47).
Продолжением могут послужить цитаты из отчета Штайнера, где изображаются выдвижение к месту работы ни свет ни заря, марш пятерками (с несколькими перекличками бригады) и точный характер работ на медном руднике Норильска[311]:
Я работал в первом цехе в бригаде, перерабатывавшей олово и медь. В мою задачу входило разгружать руду, которую привозили из рудника в вагонах на грузовиках. <…> За это время каждый заключенный должен был сгрузить шестнадцать тонн руды. За эту работу нам полагалось 600 г хлеба, два раза в день горячее блюдо, т. е. пол-литра баланды, 200 г каши и одну селедку. Кто не выполнял норму, получал меньше. А не выполнявших норму было много. Всех таких заключенных собирали вместе из разных бригад, и они продолжали работать до тех пор, пока норму не выполняли. <…> Люди падали от усталости и самостоятельно вернуться в лагерь уже не могли. Были и такие, которых в бессознательном состоянии отправляли прямо в больницу. Но для того, чтобы оставить их там на лечение, нужна была хотя бы повышенная температура. Однако все эти люди были настолько измождены, что у многих не было даже нормальной температуры. Для приведения в чувство их бросали в холодную воду. Но многим и это не помогало. <…> мы <…> попали в одну бригаду, участвовавшую в строительстве большого металлургического завода на так называемой Промплощадке. Работа была очень тяжелой. Кирками и железными ломами мы долбили мерзлую землю и готовили котлованы для фундамента. Несмотря на ужаснейший мороз [минус 45 градусов. – Р. Л.], мы вынуждены были снимать бушлаты, так как пот с нас катился градом (ШК 108–114).
И еще одна сцена:
Перед нами был холм, который предстояло сровнять с землей. Лагерники выдалбливали в вечной мерзлоте углубления и заполняли их взрывчаткой. Затем наступал черед тех, кто вставлял туда капсулы с фитилем.
Во время полуденного отдыха нас отводили на триста метров от опасной зоны.
Смерзшиеся груды земли мы долбили кайлом и ломом, грузили на тачки и отвозили за двести метров к бункеру. У каждой тачки был свой номер, а возле каждого бункера стоял счетчик, записывавший количество опорожненных тачек (ШК 251–252).
В рассказе Марголина о лесоповале, если читать его с оглядкой на часто описываемые работы в шахтах с несчастными случаями, смертями, побоями, расстрелами, труд на свежем воздухе без привязки к одному и тому же месту поначалу не кажется таким уж каторжным. Однако холодно-резкий тон Марголина, его беспощадная точность в описании хода работ, взаимоотношений с другими заключенными, поведения вохровцев быстро развеивают это впечатление. Марголину и здесь удается зафиксировать, сохраняя дистанцию, представшую его глазам систему труда и раскрыть ее человеконенавистническую стратегию:
Война началась на лесных участках. С утра до вечера стрелки охраны гнали людей от костров, десятники и начальники кружили по лесу, зорко следя, чтобы работа не прекращалась ни на мгновение. Голодные люди огрызались, на них замахивались прикладами, или десятник, выйдя из‑за кустов, заставал врасплох людей у огня, хватал «дрын» и матерщиной подымал от костра кружок отдыхавших. <…> Для огромного большинства не только 100% – полная норма, но и 30% – «беженская норма» – были недостижимы <…> (М I 70).
«Беженская норма» была установлена для выходцев из Польши или приграничных областей – «западников», как называет их, отличая от русских, Марголин. Об отдельных этапах лесных работ рассказывает Штайнер, которого из Норильска перебросили в тайгу. Он явно стремился описать этот труд как можно нагляднее:
На площади в несколько десятков квадратных километров работало несколько сот человек. Территория была окружена солдатами. Чтобы следить за всеми передвижениями заключенных, вокруг этой территории проложили широкие тропы. Если бы заключенный попытался покинуть место работы, он обязательно вышел бы на одну из этих троп и его тут же засекли бы солдаты, стоявшие друг от друга на расстоянии десяти метров. Контроль был таким жестким, что ни одному заключенному бежать не
