Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Вполне возможно, что это поэтическое прославление труда[300] внесло свою лепту в подготовку концепции ударного труда, введенной в первую пятилетку и направленной на трудовые подвиги и повышение производительности. Ударников, то есть тех, кто перевыполняет норму, чествуют как героев труда, агитируют подражать им, оказывают высокий общественный почет. (Был введен значок ударника коммунистического труда.) Кроме того, призванные стимулировать трудовой энтузиазм лозунги встречались на стенах не только заводских цехов или производственных помещений, но и домов, они были частью визуального наставления для ежедневно проходящих мимо советских граждан, соседствуя с лозунгами наподобие «Ленин жил, жив, будет жить». С таких ударников, как шахтер Алексей Стаханов, трактористка Паша Ангелина, паровозный машинист Петр Кривонос, сталевар Макар Мазай, брали пример – и в результате работники, неспособные к такому перевыполнению (или выполнению повышенной нормы), вынуждены были сталкиваться с вычетами из зарплаты и штрафами. На практике норма для подневольных работников означает производство определенного числа единиц за определенное время или же добычу и транспортировку определенного (измеряемого, например, в тачках, вагонетках) количества чего-либо (угля, кобальта, золота, никеля, древесины) за установленный срок (нередко вплоть до двенадцати часов). От результата зависело распределение пищи. Согласно системе, введенной прошедшим путь от уголовника до начальника производственного отдела лагеря Нафталием Френкелем, хлебная пайка зависела от выполнения стахановской нормы. Концепция нормы превратилась в главный фактор эффективности труда. Явных указаний на преемственность по отношению к предыстории нормы нет, хотя обязательным мерилом трудовых достижений она была уже на царской каторге. В книге о ссыльно-каторжной системе на острове Сахалин Антон Чехов упоминает «норму» как связанное с распределением пищи количественное обозначение[301].
Как правило, никто из подневольных работников не мог выполнить установленную норму – разве что объявить ее выполненной при помощи обманных маневров или по договоренности с надзирателями, которые отводили заключенных на работу. Выполнение или невыполнение нормы – центральная тема всех текстов о ГУЛАГе. Марголин перечисляет четыре котла, или четыре категории питания:
Первый котел, или штрафной, был для не выполняющих норму. Не выполнившие 100% нормы получали 500 грамм хлеба и жидкий штрафной суп утром и вечером.
Второй котел – для выполняющих норму – составлял 700 грамм хлеба, утром суп, вечером суп и кашу. Эти данные относятся к 1940 году, когда в Сов. Союзе не было войны. Потом стало гораздо хуже.
Третий – «ударный» котел выдавался за перевыполнение нормы до 125%.
Четвертый котел назывался «стахановский» и выдавался за 150% и выше. Стахановцев кормили как могли лучше: 900 грамм хлеба, иногда кило, два блюда утром, вечером четыре: суп, каша с маслом, «запеканка» из макарон или гороху, булочка или «котлета». <…>
Только третий и четвертый котел давали возможность наесться досыта – в 1940 году. Первый и второй обрекали на гибель, раньше или позже (М I 33–34).
Он описывает напряженное ожидание голодными людьми распределения котлов и горькое разочарование обманутых надежд, когда выяснялось, что норма не достигнута даже приблизительно.
Подобно некоему пугалу, сделанному из процентов, норма определяла ход дня: работники были постоянно поглощены ее выполнением, подгоняли друг друга во время совместной работы, а к более слабым относились либо «товарищески», либо с жестокой враждебностью. Невыразимое уныние овладевало теми (большинством), кто знал, что в силу своей конституции никогда не достигнет нормы. Выполнить норму значило избавиться от мук голода уже вечером; будто справиться с классной работой, как в школе.
Как уже говорилось, переход от расстрела десятков тысяч классовых врагов и, соответственно, «потерь» человеческого материала к «выгоде» путем привлечения их к труду приобрел широкий размах только после сталинских чисток. Однако на Соловках рабский труд так называемых контрреволюционеров использовался уже в 1920‑е годы. Здесь велась масштабная вырубка леса; заготовка древесины оставалась первостепенной задачей до тех пор, пока ресурсы не были исчерпаны. Невыполнение нормы становится нормой уже здесь. Кроме того, как следует из рассказа Киселева-Громова, у подневольных работников не было ни надлежащего оборудования, ни одежды по погоде. Насквозь мокрые или заледенелые после работы в лесу лохмотья приходилось отдавать следующей смене, которая, в свою очередь, дожидалась этих обносков в одном белье. Результатом были обморожения, тотальная антисанитария.
Мальсагов, приводящий своего рода статистику по разным группам, неоднократно упоминает со сдержанным негодованием, что политические пользовались в то время особым статусом, который позволял им заниматься своими делами в относительно сносном бараке и не обязывал к принудительным работам. Кроме того, их лучше кормили – чего они, впрочем, добились при помощи голодовок[302]. (Речь шла об изоляции политических инакомыслящих, о попытках предотвратить их возможное влияние на других заключенных.) Уголовники, вторая группа, которую Мальсагов называет «привилегированная каста, аристократия Соловецких островов»[303], отказывались работать, а лагерное начальство это терпело. Лишь контрреволюционеров, к которым принадлежал он сам, ежедневно гнали на принудительные работы. Составляли группу контрреволюционеров люди, арестованные не за инакомыслие, а за принадлежность к Белой армии или за «вредительство» в самом широком смысле слова. Группу эту, по словам Мальсагова, трудно классифицировать, поскольку принадлежали к ней как представители интеллигенции: инженеры, адвокаты, писатели, врачи, ученые, священнослужители, – так и крестьяне, ремесленники, служащие, казаки, кавказцы, эстонцы, поляки, карелы, евреи. Таково квазисоциологическое определение[304] этой третьей группы. Именно к этой группе предъявлялись настолько экстремальные требования, что до предела изможденные люди предпочитали лучше нанести себе увечья, чем и дальше покоряться ярму непосильного труда. Киселев-Громов упоминает подобные случаи на Анзере (Анзерском) – втором по величине острове Соловецкого архипелага. Один чекист, сообщает он, нанизывал отрубленные членовредителями пальцы и кисти рук на шпагат и демонстрировал это «шпанское ожерелье» посетителям. Киселев-Громов называет имя этого печально известного своей беспримерной жестокостью человека – Ванька Потапов, который, кроме того, похвалялся, что собственноручно убил более четырехсот человек[305]. Все три бежавших с Соловков автора приводят имена чекистов, отличившихся особыми зверствами, – в известной степени для потомков.
Концепция «принудительного труда» начинает ассоциироваться с понятием меры труда уже в царскую эпоху. Тогда же появляется связь между выполнением нормы и распределением еды – правда, пайки были больше, а качество пищи выше[306]. В некоторых текстах предпринимаются сравнения с царской системой ссылки и каторги, введенной Петром I в 1696
