Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Подобные отрывки шаламовских очерков об уголовниках служат некоей передышкой в его беспощадно-осуждающем изображении их нравов[288].
Как уже отмечалось, описательные пассажи с этнографическим уклоном дополняются в лагерных текстах моральными суждениями, которые, кроме того, обнаруживают антропологическую нотку. Солженицын дает уголовникам уничижительную физиогномическую характеристику, резко подчеркивая ситуацию постоянного конфликта между политическими и уголовниками. С его точки зрения именно последние умеют выживать лучше всех остальных. В его антропологии уголовники – заведомо Другие.
Моральная оценка возникает спонтанно при первом столкновении с этими Другими. Шок, замешательство, растерянность охватывают многих при виде этих непривычных фигур, которые сквернословят и беззастенчиво нападают на вновь прибывших. Кража вещей, принесенных с собой новичками, изображается как нечто само собой разумеющееся. Таким же самоочевидным выглядит захват лучших мест на нарах. К этому добавляется требование услуг со стороны тех, в ком сразу распознают слабейших, и угрожающая брань в адрес интеллигенции. Воровство, грабеж, изнасилования и убийства совершаются у всех на глазах, превосходство преступников предстает чем-то столь же неоспоримым, сколь и «нормальность» их поступков. В автобиографии Гинзбург «Крутой маршрут» первый контакт с уголовницами описывается не только с моральным негодованием, но и с ужасом:
Это были не обычные блатнячки, а самые сливки уголовного мира. Так называемые «стервы» – рецидивистки, убийцы, садистки, мастерицы половых извращений. Я и сейчас убеждена, что таких надо изолировать не в тюрьмах и лагерях, а в психиатрических лечебницах. <…> Густая духота содрогнулась от визгов, от фантастических сочетаний матерщинных слов, от дикого хохота и пения. <…> Их приводило в восторг сознание, что есть на свете люди, еще более презренные, еще более отверженные, чем они, – враги народа!
В течение пяти минут нам были продемонстрированы законы джунглей. Они отнимали у нас хлеб, вытаскивали последние тряпки из наших узлов, выталкивали с занятых мест. Началась паника. Некоторые из наших открыто рыдали, другие пытались уговаривать девок, называя их на «вы», третьи звали конвойных. Напрасно! (Г 320)
Для Гинзбург усиленный режим с отбыванием срока в лагере для уголовниц означает прямую угрозу – беззащитность перед этими не ведающими никаких ограничений женщинами. Знание об их происхождении из катастрофических жизненных условий не смягчало ее отвращения к этим существам. В общении с ними она сохраняла абсолютную «сдержанность» даже тогда, когда на нее нападали, кричали и грязно оскорбляли ее (за то, что заведомо уклоняющимся от работы она отказывала в бюллетенях, которые как лекпом имела право выписывать только настоящим больным). Она старается избегать любых контактов с ними, включая речевые, однако не может избежать визуального. Впрочем, она не единственная узница ГУЛАГа, шокированная прилюдными сексуальными актами. Реакцию одного свидетеля похожих сцен приводит Энн Эпплбаум. Польский арестант Антоний Экарт отмечает
<…> полнейшее бесстыдство урок: они открыто отправляли все свои естественные потребности, в том числе занимались онанизмом. Это придавало им поразительное сходство с обезьянами, с которыми у них, казалось, было гораздо больше общего, чем с людьми[289].
Ограбление, упоминаемое в начале автобиографии Гинзбург, фигурирует во всех отчетах как потрясший авторов опыт. Часто упоминается ощущение полной неожиданности, паники, ужаса, когда урки набрасываются на своих жертв. Изъятие всех личных вещей воспринимается как некая утрата себя. Так изображает пережитое Марголин, у которого отбирают все, включая последние драгоценные памятные вещи[290]. Солженицын пишет: «С этой минуты ничто твоё – уже не твоё, и сам ты – только гуттаперчевая болванка, на которую напялены лишние вещи, но вещи можно снять» (СА I 453–454).
Сделанным отсюда выводом: «Они – не люди, это объяснилось тебе в одну минуту», – обусловлено и следующее морально окрашенное, проникнутое отвращением описание, где эти «нелюди» предстают гротескными существами, излучающими опасность для жизни и здоровья:
<…> и видишь там три-четыре – нет, не лица! нет, не обезьяньих морды, у обезьян хоть чем-то должна быть похожа на образ! – ты видишь жестокие гадкие хари с выражением жадности и насмешки. Каждый смотрит на тебя как паук, нависший над мухой. Их паутина – эта решётка, и ты попался! Они кривят рты, будто собираются куснуть тебя избоку, они при разговоре шипят, <…> и суёт два пальца тычком, рогатинкой, прямо тебе в глаза – не угрожая, а вот начиная сейчас выкалывать. В этом жесте «глаза выколю, падло!» – вся философия их и вера! (СА I 453)
Солженицынский морально-антропологический метод сочетается с многочисленными описаниями. Предметом одного такого дескриптивного приближения к феномену уголовников служит их одежда, а также то, чем они украшают свои тела.
Самомаркировка уголовников при помощи живописных татуировок составляет их фундаментальное телесное отличие от тех, у кого наколки отсутствуют. Этот язык кожи позволяет обладателям татуировок создать эксклюзивный способ коммуникации. Способность интерпретировать эти визуальные символы зависит от наблюдателя. В обязательном порядке выражается ранг в группе (банде), но и не соответствующие действительности желания тоже находят отражение в наколках. Религиозные мотивы, нередко безукоризненные по мастерству исполнения копии икон (Богоматерь с младенцем, церковные купола) функционируют как цитаты, но едва ли – как признаки веры. Вытатуированные письмена как бы делают тела искусственными, облаченными в индивидуальное платье из кожи.
Солженицына не впечатляют ни символизм нанесенных знаков, ни татуировка как вид искусства. С брезгливой иронией описывает он непристойную сторону этих «картинок», беспощадно цитируя некоторые «надписи»:
Бронзовую кожу свою они отдают под татуировку, и так постоянно удовлетворена их художественная, эротическая и даже нравственная потребность: на грудях, на животах, на спинах друг у друга они разглядывают могучих орлов, присевших на скалу или летящих в небе; балдоху (солнце) с лучами во все стороны; женщин и мужчин в слиянии; и отдельные органы их наслаждений; и вдруг около сердца – Ленина, или Сталина, или даже обоих <…> Иногда посмеются забавному кочегару, закидывающему уголь в самую задницу, или обезьяне, предавшейся онанизму. И прочтут друг на друге хотя и знакомые, но дорогие в своём повторении надписи: «Всех дешёвок в рот…!» (Звучит победно, как «Я царь Ассаргадон!») (СА II 354).
Как из процитированных, так и из многих не рассматриваемых здесь лагерных текстов явствует, что встреча с этими «инородными существами» стала импульсом к выработке некоей антропологии (роль социологических
