Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Они взяли для себя из этой жизни всю самую бесчеловечную суть, весь ядовитый гниющий сок – и так привычно, будто жидкость эту, эту, а не молоко, сосали они ещё младенцами (СА II 362–363).
В глазах политических чуждость уголовников заключалась не только в их грубом поведении, но и – особенно – в манере речи и пристрастии к азартной игре. Наиболее полный анализ и того и другого содержится в публикациях Дмитрия Лихачева. Во время вынужденного пребывания на Соловках он имел возможность записывать услышанное и увиденное. По возвращении в Ленинград и в науку он выпустил лингвистическое исследование[282], открывающееся критикой существующих теорий возникновения и смысла уголовного жаргона. Лихачев подвергает сомнению распространенную точку зрения, будто это некий тайный язык. Его представленный в контексте все еще актуального марризма[283] анализ выявляет – с отсылкой к работам Леви-Брюля – «архаические» структуры, которые, по его мнению, определяются дологическим мышлением и первостепенную функцию которых он видит не в коммуникации. Язык блатных определяется скорее «сигнальным» аспектом: любое высказывание, любое слово несет информацию о статусе говорящего и расценивается как приказ. Кроме того, слово и обозначаемая им вещь (человек, процесс) понимаются как магически взаимосвязанные, а потому говорящий должен выбирать слова осмотрительно. Языковое сознание уголовников имеет сильную суеверную составляющую. Брань как неотъемлемая часть этого «особого языка» носит ритуальный характер. Также Лихачев стремится выявить, с одной стороны, исторические корни уголовного языка, но с другой – признаки распада в этом языке образца 1920–1930‑х годов. Его анализ свидетельствует о живом интересе к этому социолекту, чьи функциональные отклонения от «нормального языка» явно завораживали ученого.
Незнакомый, по-видимому, с этой работой Лихачева Солженицын не проявлял интереса к изучению уголовного жаргона. Скорее он с отвращением отмечает невнятное произношение и коверканье русского языка:
Они кривят рты, будто собираются куснуть тебя избоку, они при разговоре шипят, наслаждаясь этим шипением больше, чем гласными и согласными звуками речи, – и сама речь их только окончаниями глаголов и существительных напоминает русскую, она – тарабарщина (СА I 453).
Политзаключенных без высшего образования тоже изумляли странности этой девиантной версии русского языка. Некоторые жаргонные понятия употребляются в лагерных текстах в качестве termini technici. Это особенно заметно у Карла Штайнера, который, как показывает приведенная выше цитата, без обиняков использует выражения «пахан», «фраер», «урки», «блатные», «кусочники», не вдаваясь в тонкости этимологии. Среди перечисленных выражений есть два диаметрально противоположных по смыслу: «урки» и «фраера». При помощи этих терминов лагерная классовая система закрепляется еще и в языке: все заключенные либо «урки», либо «фраера».
В таких вышедших уже после изысканий Лихачева справочниках, как «Блатной словарь», «Краткий словарь криминала», «Блатной жаргон», «Еврейские корни русской фени», на первый план выходит этимологический аспект. Многое указывает на истоки в идише одесского криминального мира. «Фраер» происходит из средневерхненемецкого языка и означает как свободного мужчину, так и жениха, впоследствии – клиента борделя на жаргоне проституток. В одесском идише это слово приобретает легкий семантический сдвиг: «фраер» – это тот, кого можно обобрать, дурак, которого можно обмануть, облапошить. Солженицын комментирует этот термин – опять-таки с негодованием:
И что значит само их слово «фраерский»? Фраерский значит – общечеловеческий, такой, как у всех нормальных людей. Именно этот общечеловеческий мир, наш мир, с его моралью, привычками жизни и взаимным обращением, наиболее ненавистен блатным, наиболее высмеивается ими, наиболее противопоставляется своему антисоциальному антиобщественному кублý (СА II 358).
Еще один предмет скрупулезного описания – упомянутая игра в карты, во многих текстах предстающая как нечто такое, что возбуждает интерес и вселяет страх. Этому «развлечению», которому предавались в основном уголовники, уделяется внимание в книгах Созерко Мальсагова, Киселева-Громова, Чернавина. Карточную игру как увлекательную забаву преступников изображает уже Антон Чехов в своем отчете об условиях на сахалинской каторге (1890): он даже шутливо говорит о «маленько[м] Монте-Карло», имея в виду шулеров и ростовщиков. Наиболее вдумчивое описание картежничества дано в работе Лихачева «Картежные игры уголовников». Лихачев, близко сошедшийся с уголовниками после того, как один из них спас ему жизнь, имел возможность проследить ход и условия игры в карты. В работе, опубликованной в 1930 году в лагерном журнале «Соловецкие острова»[284], представлен результат «насыщенного описания» этого театрального действа, которое раз за разом разыгрывалось перед его глазами. Успех в игре – решающий этап криминальной карьеры, даже более важный для того, чтобы стать героем среди «шпаны», чем достижения на поприще разбоя и воровства. Успешный игрок становится важной персоной – «духовым», «жиганом». Игрок, не желающий ставить на кон деньги, «тряпки», а подчас и собственную жизнь, считался нарушителем воровского кодекса, достойным презрения. Истинный «жулик»[285] (эвфемистическое самоназвание игроков) всегда носил с собой карты, готовый играть где и когда угодно, даже во время ограбления. Лихачев говорит о физиологической потребности уголовников ощущать риск и опасность, удовлетворяемой при помощи азартной игры. Возбуждение при игре в карты сопоставимо с возбуждением от краж и налетов. Лихачев приводит высказывание одного уголовника: «выигрывать – все равно, что чувствовать, как скользит в руку под подкладкой фраера толстый бумажник». Сосредоточившись на описании, Лихачев воздерживается от морального комментария – лишь в конце работы он замечает, что в случае с ворами перевоспитательная функция лагеря потерпела неудачу. Его описание детально: изготовлению карт предшествует поиск бумаги, затем умельцы делают клей для скрепления нескольких слоев бумаги, краску для маркировки карт и, наконец, наносят на карты, вырезанные из склеенных листов, обозначения масти и достоинства. Играли в бараках на общих с неуголовниками нарах или под ними. Если начиналась игра, собирались любопытные. Лихачев приводит обширный список игр разной степени сложности[286]. Игра велась на деньги или всяческое «барахло», включая предметы одежды (кроме нижнего белья). Лихачев описывает игровой процесс, ходы, реакции проигравших и победителей. Неоднократно подчеркивается важность кодекса чести. Проигравший должен выплатить долг во что бы то ни стало, даже если требования победителя чрезмерны. Ученый упоминает случай, когда проигравший, лишившись всего имущества, отрубил себе два пальца и таким образом вернул долг. Ловкое жульничество тоже
