Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Наблюдения Лихачева показывают, какое место занимали карты в лагерном существовании уголовников и какую функцию выполняли для поддержания их сплоченности. Лагерная жизнь и карточная игра основывались на одной и той же организационной структуре, вытекавшей из общих интересов: воровства и картежничества. Это позволяло жить по собственным правилам, во многом пренебрегая существующими. Само воровство было разновидностью игры и продолжало практиковаться в лагере: измученных новичков в буквальном смысле раздевали, отнимая хорошие пиджаки, брюки, свитера, а пока они спали, из-под голов у них вытаскивали спрятанный драгоценный хлеб. Карточная игра с сопутствующими шулерскими приемами, иерархией, жестокими требованиями и заказами на убийство (в процессе выигрышей и проигрышей случалось и такое) составляла самую суть уголовного мира, не менявшуюся ни в лагерях, ни в тюрьмах.
Карл Штайнер, первые месяцы заключения в 1937 году проведший на Соловках, а затем отбывший еще восемнадцать лет в других лагерях, подчеркивает важность карточной игры и тоже рассказывает о ней весьма подробно:
Уголовники постоянно играли в карты. Они разрезали на куски газетную бумагу, из хлебного мякиша делали клей и склеивали несколько слоев бумаги, из какой-то щели вытаскивали химический карандаш и красили карты (ШК 140).
Превращение хлеба в компонент для изготовления игральных карт свидетельствует о презрении уголовников к голодающим неуголовникам. Уголовники не голодали (почти) никогда; добыча еды входила в число их умений. Штайнер продолжает описание игры:
Играли на хлеб, на баланду и даже на одежду. <…> Однако уголовники играли не только на свою одежду, но и на одежду других заключенных. Особенно почетным считалось отнять вещи у какого-нибудь фраера. Жертва сидела спокойно на своем месте, ничего не подозревая. Тут к ней подходил уголовник и говорил:
– Сними-ка это, – и указывал на ту часть одежды, которую он только что проиграл.
Никто не пытался сопротивляться (ШК 140).
Одному такому случаю посвящена небольшая история «На представку» из «Колымских рассказов» Шаламова. Рассказчик от первого лица повествует о карточной партии, по итогам которой проигравший обязан «реквизировать» какую-нибудь вещь из барака и отдать победителю. Рассказчик поясняет игровую ситуацию, игровой код, прослеживает ход игры и описывает, как проигравший замечает свитер, принадлежащий напарнику рассказчика (они вместе пилят дрова), и требует снять его. Владелец свитера, не желая расставаться с этой последней памятью о жене, отказывается. Тогда его убивает ножом дневальный проигравшего:
Сашка [убийца. – Р. Л.] растянул руки убитого, разорвал нательную рубашку и стянул свитер через голову. Свитер был красный, и кровь на нем была едва заметна. Севочка [победитель. – Р. Л.] бережно, чтобы не запачкать пальцев, сложил свитер в фанерный чемодан. Игра была кончена, и я мог идти домой. Теперь надо было искать другого партнера для пилки дров (Ш I 53).
Это лишенное и намека на эмпатию повествование – «фактологическое» изложение обычая, который подтверждает при помощи еще более крайнего примера документалист Штайнер:
Но играли и на жизнь других людей. Когда начинались стычки между уголовниками и когда следовало ликвидировать заранее намеченную жертву, то это задание поручалось проигравшему. Если приговоренный находился здесь, рядом, то убийца это делал очень быстро – камнем или каким-нибудь другим предметом он разбивал голову. Если жертва была где-то в другом отделении, убийца должен был найти ее любой ценой и убить. Бывали случаи, когда жертву предупреждали об этом заранее. Тогда начиналось преследование. Иногда убийца годами гонялся за своей жертвой. Того же, кто отказывался совершать убийство или всяческими уловками оттягивал его, приговаривали к смерти за предательство (ШК 140–141).
Существовали, впрочем, и другие грани блатного мира. Уголовники хотели, чтобы их развлекали, и требовали от интеллигентов рассказывать истории, желательно приключенческие. В «Заклинателе змей» Шаламова рассказывается о судьбе одного новичка, которого бандиты запугивали, унижали, били по лицу, сгоняли с нар, принуждали спать у «параши», выносить ее и выполнять другие неприятные поручения. Положение притесняемого внезапно улучшается, когда выясняется, что он прекрасный рассказчик. Сам Шаламов всегда отказывался рассказывать истории на потребу уголовникам, но этот новичок, персонаж его рассказа, только рад обеспечить им литературные развлечения, чтобы взамен получить миску баланды или спальное место получше.
К теме литературных интересов уголовников принадлежит и слух, будто Осип Мандельштам читал им свои стихи во Владивостокском пересыльном лагере. Надежда Мандельштам, относившаяся к слухам о муже с неизменным скепсисом, поверила следующему рассказу одного свидетеля:
На чердаке горела свеча. Посередине стояла бочка, а на ней – открытые консервы и белый хлеб. Для голодающего лагеря это было неслыханным угощением – люди жили чечевичной похлебкой, да и той не хватало. К завтраку на человека приходилось с полстакана жижи…
Среди шпаны находился человек, поросший седой щетиной, в желтом кожаном пальто. Он читал стихи. Л. узнал эти стихи – то был Мандельштам. Уголовники угощали его хлебом и консервами, и он спокойно ел – видно, он боялся только казенных рук и казенной пищи. Слушали его в полном молчании, иногда просили повторить. Он повторял[287].
Это желтое пальто, которое ее муж носил много лет, Надежда Мандельштам сочла косвенным доказательством; изложенное позволило ей сделать вывод о приблизительном времени смерти Мандельштама – до отправки морем на Колыму он уже не дожил.
В очерке «Как „тискают рóманы“» (Ш II 94–102) Шаламов указывает на креативность, проявляемую самими уголовниками в рассказах о собственных «профессиональных» успехах. Он называет это «„мемуарн[ым]“ вранье[м]», выделяя еще и пропагандистскую функцию «эти[х] тюремны[х] гипербол», призванных соблазнять более молодых лагерных новичков: «Эти рассказы – блатной университет, кафедра их страшной науки» (Ш II 95). В очерке объясняется смысл блатных выражений «рóман» и «тискать», а солагерники автора – воры, мучители, убийцы – показаны в свете примитивных занятий «литературой». Пересказывают они друг другу не что иное, как причудливо искаженные и измененные сюжеты известных романов XIX века (приключенческих, любовных романов разного уровня), причем Шаламов подчеркивает, что «рóман» в данном случае не обязательно означает конкретный жанр – это могут быть и фильм, историческое произведение или мемуары. Вкус уголовников не терпит «[н]икакой мистики, никакой фантастики, никакой „психологии“. Сюжетность и натурализм с сексуальным уклоном – вот лозунг устной литературы блатарей» (Ш II 97). Умеющих увлекательно «тискать
