Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
<…> самым заядлым матёрым блатнякам передавались безотчётная власть на островах Архипелага, на лагучастках и лагпунктах, – власть над населением своей страны, над крестьянами, мещанами и интеллигенцией, власть, которой они не имели в истории, никогда ни в одном государстве, о которой на воле и помыслить не могли, – а теперь отдавали им всех прочих людей как рабов. Какой же бандит откажется от такой власти? (СА II 350)
Солагерники, объявленные «преступниками» за критику системы или по обвинению в причастности к антигосударственным группировкам (в основном троцкистским), оказывались беззащитными.
Были и другие мотивы возникновения двухклассовой системы, прежде всего – образование, культура. Наличие или отсутствие образования усугубляли раскол между сосланными в один и тот же лагерный мир. Для людей образованных, культурных это разделение могло стать роковым; их статус был по меньшей мере рискованным, он провоцировал особо жестокие притеснения со стороны некультурных. Нередко очевидная физическая слабость образованных заключенных в сравнении с необразованными давала повод к унижениям и побоям. Нецензурная брань уголовников в адрес интеллигенции была обыденностью. И наоборот, культурные люди смотрели на некультурных с презрением, сверху вниз: такой взгляд предполагал игнорирование реальности этого mundus inversus, даже попытку восстановить правильный и правомочный классовый порядок. Из многочисленных описаний контактов между неуголовниками, узнававшими друг друга по общему языку и манере держаться, видна огромная пропасть между грамотными и неграмотными. Иногда знания грамотных пригождались для того, чтобы по требованию уголовника написать письмо, и тем самым способствовали спорадическим доверительным контактам, каковые, впрочем, могли резко обрываться.
У политических было много общего, во многом одинаковый культурный багаж, они были осуждены по той же статье, заклеймены как враги народа. Но действовать сообща они были неспособны. Поэтому протестов или сопротивления иерархически организованному криминалитету не было. Политические не могли рассчитывать даже на солидарность между собой. Солженицын пишет о пассивности других заключенных, когда на соседа по бараку набросились уголовники:
Ты смотришь на соседей, на товарищей – давайте же или сопротивляться, или заявим протест! – но все твои товарищи, твоя Пятьдесят Восьмая, ограбленные по одиночке ещё до твоего прихода, сидят покорно, сгорбленно и смотрят хорошо ещё если мимо тебя, а то и на тебя, так обычно смотрят, как будто это не насилие, не грабёж, а явление природы: трава растёт, дождик идёт (СА I 454).
В конечном счете авторы лагерных текстов изображают блатных как некий неизвестный вид, описывая его по-разному. Некоторые вспоминают, что первая встреча с уголовниками стала для них полным шоком. Уголовники не просто другие – они совершенно чужие по языку, поведению, мимике, жестам. Они выходцы из мира, интеллигенции и политическим, по-видимому, в целом неведомого. Некоторые политические пытались разобраться в том, что для большинства вновь прибывших было и осталось абсолютно непостижимым. Они наблюдали за уголовниками, пытались классифицировать их поведение и анализировать объединяющую их структуру власти. При всей вариативности в рисуемом образе преступника ведущими всегда остаются две точки зрения: одну, преимущественно описательную, можно назвать этнографической, другая же – моральная с уклоном в антропологические размышления.
Хотя неуголовники становились жертвами уголовников, они могли отчасти восстановить свое превосходство как наблюдатели. Им интересно было выяснить, как функционирует это диковинное «сообщество», с которым их столкнули. Один пример восприятия непреступниками структуры криминального коллектива приводит Энн Эпплбаум. Это пассаж из рассказа Кароля Колонны-Чосновского, польского заключенного, который столкнулся с уголовниками в одном северном лагере, где был единственным политзаключенным. Вот как он описывает увиденную иерархию:
Русский уголовник в те дни развил в себе колоссальное классовое сознание. По существу, класс для него было все. На вершине иерархии стояли большие шишки, грабившие банки или поезда. Одним из таких был Гриша Черный, главарь лагерной мафии. На нижней ступени лестницы – мелкие воришки, карманники. Шишки использовали их как слуг или посыльных и относились к ним крайне пренебрежительно. Прочие преступники образовывали «средний класс», который, в свою очередь, был неоднородным[280].
Как правило, изначально политические отнюдь не были учеными-социологами. Они наблюдали, становились свидетелями жестоких выходок и пытались как-то осмыслить происходящее, тем самым вырабатывая более или менее стройные представления о структуре власти, иерархии, кодексе чести, системе наказаний для нарушивших правила. Шаламовские «Очерки преступного мира»[281] с их повествовательной инструментовкой передают социологико-этнографический взгляд, не исключающий, впрочем, уничижительного нравственного приговора. В описании Мальсагова, представляющем соловецких лагерников по группам в квазисоциологическом ключе, уголовникам тоже посвящен впечатляющий очерк, Шаламову, по-видимому, незнакомый.
Давший точное и полное описание лагерной системы и жизни в лагере Марголин тоже уделяет преступникам особое внимание. В «Путешествии в страну зэ-ка» он пишет о лагере близ Онежского озера, куда отправляли политических заключенных, в основном польских евреев, к которым принадлежал и он сам. Его первой встречей с уголовниками стал налет, целью которого было сохраненное им и его товарищами имущество. Он констатирует: «Урки пришли!» (М I 58). Это было посягательство на собственность «западников». Марголин сетует на кражу осеннего пальто, в котором он попал в лагерь и которым укрывался. Сочувствия ждать не приходилось: «Одно заграничное пальто на тысячу раздетых – исключение, оно всех дразнит, и сочувствие окружающих никогда не будет на стороне потерпевшего, а на стороне вора» (М I 76).
Марголин стремится определить уголовника как социальный тип, соединяющий в себе несколько черт: готовность к физическому насилию, склонность к нецензурной брани и жадность, – потому он также называет его «человек-хищник» (М I 58), не вдаваясь, однако, в упомянутую иерархию. Он отмечает мягкое обращение с «урками» лагерного начальства, с которым те всегда готовы сотрудничать в качестве осведомителей. Судя по всему, Марголину пришлось иметь дело с определенным слоем преступной иерархии. Он возмущенно подчеркивает, что нерусских арестантов урки называют «фашистами», а евреев еще и пренебрежительно «жидами». Последнее напоминает ему о лексиконе дореволюционных погромов. Марголин наблюдает также молодых людей, которые, невзирая на происхождение и воспитание, заражаются уголовными нравами и перенимают их. Сочувственно следит он за постепенным превращением одного «хорошо воспитанн[ого] мальчик[а]» в «урку». Солженицын (забегу здесь вперед) описал подобную трансформацию с крайним отвращением – акцент у него на «нравственном разложении»:
И вот когда двенадцатилетние переступали пороги тюремных взрослых камер, уравненные со взрослыми как полноправные граждане, уравненные в дичайших сроках, почти равных их всей несознательной жизни, уравненные в хлебной пайке, в миске баланды, в месте на нарах, вот тогда старый термин коммунистического перевоспитания «несовершеннолетние» как-то обесценился, оплыл в контурах, стал неясен – и сам ГУЛАГ родил звонкое нахальное слово: малолетка! И с гордым и
