Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Историки Марк Юнге и Рольф Биннер ссылаются на Габора Риттершпорна, который первым исследовал изображения преступников у Солженицына и Шаламова и констатировал, что дихотомия уголовников/политических – требующий пересмотра стереотип[277]. Однако в лагерных текстах встреча организованной преступности с ее иерархией и осужденных по политическим причинам изображается так, что правомерность этой дихотомии не вызывает сомнений. Две эти группы заметно различаются одеждой, манерой двигаться, держать себя, языком и особенно поведением; их по-разному называют в зависимости от статьи, по которой они осуждены. Статья 47 означала неполитических, статья 58 – политических заключенных. Эти статьи определяли различие статусов в лагерной жизни. (Не учитывающие текстов о лагерной жизни историки готовы, очевидно, расставить акценты по-другому. Но представленные здесь отчеты не способствуют такой ревизии.)
После Большого террора массовые расстрелы прекратились. Уголовников как «социально вредные элементы» отныне сажали в тюрьмы, судили и отправляли в исправительно-трудовые лагеря, где они встречались с неуголовными заключенными. Последние, похоже, мало знали о массовых расстрелах и преследованиях, которым подвергался криминальный мир, прежде всего несовершеннолетние преступники. Зато в повседневной лагерной жизни они замечали, что уголовники (по-прежнему) составляют привилегированную группу. Противопоставление социально близких и социально далеких элементов, казалось, никуда не исчезло. При поддержке лагерного начальства уголовники выработали в лагерях собственную систему власти. По выражению Леоны Токер, они стали «вторым бичом политических». Охранники, смотревшие на уголовников как на пролетариев, то есть как на своих, заключали с ними союзы. Преступники могли даже исполнять обязанности караула, становиться бригадирами, а подчас и выступать инструкторами. Уголовник в роли барачного надзирателя или бригадира располагал «законными» правами, его злоупотребления оставались безнаказанными. Охрана и криминалитет создавали взаимовыгодные целевые сообщества. На нередких судилищах над политическими заключенными, устраиваемых с целью найти новые основания для продления срока или смертного приговора, уголовники при необходимости выступали «свидетелями».
Внутри лагерного «иного мира» политическим заключенным открывался еще один иной мир, притеснявший их безжалостно и жестоко: мир уголовников. С точки зрения преступников, политзаключенный не принадлежал к их клике. Решающим в этой нередко перераставшей в боевое противостояние расстановке сил был тот факт, что в отличие от уголовников политические не были организованы. Они предстают никак не связанными между собой индивидуумами, чья общая участь зиждется исключительно на приговоре по статье 58.
Таким образом, различие «социально близкие – социально далекие», каков бы ни был их официальный статус, по-прежнему действовало в повседневной лагерной жизни и в конечном счете привело к возникновению двухклассовой системы. Политические, стигматизированные как паразиты и враги народа, обращались в рабство, именно их без пощады принуждали к непосильному труду. Пока низший класс подневольных работников пытался, чтобы не голодать еще сильнее, выполнять требуемые нормы принудительного труда, облеченный властью высший класс пользовался определенными привилегиями, не в последнюю очередь поблажками при распределении пищи и снисходительным отношением к пренебрежению трудовой повинностью[278].
Стычки с уголовниками чрезвычайно важны для повествований о лагерной жизни. Вырисовывается определенная топика, связанная со злоупотреблениями, нравами, внешностью преступников: их поведение, выходки, жестокие нападения, грабежи и безнаказанные убийства, воспринимаемый с большой долей терпимости отказ от работы, устанавливаемая ими иерархия, которой подчиняются почти все, изображаются во всех лагерных текстах. Любопытным наблюдателям предстает действующая в уголовной среде иерархия: тяжкие преступники, профессиональные грабители («урки», «блатные») командуют, тогда как мелкие воришки и случайные преступники, «бытовики», стоят вне мира организованной преступности и беззащитны перед ее властью. «Пахан» (вор, разбойник, убийца) со своей ранжированной свитой представляет высший класс наподобие некоего карнавального царя, а бесправные непреступники – низший. Это карнавальное выворачивание порядка воспринималось политическими как крах нравственных устоев. Некоторые отчеты рисуют картину некоего mundus inversus в духе Михаила Бахтина.
В автобиографии Карла Штайнера «7000 дней в ГУЛАГе» (1972) дан краткий очерк этих условий:
Я познакомился и с другими обитателями камеры. Это было пестрое общество. Старшим среди уголовников, т. е. паханом, был некий Иванов, расположившийся отдельно от всех. Он всегда выбирал такое положение, чтобы лежать, опершись рукой на нары и слегка приподняв верхнюю часть тела. Вокруг него всегда вертелись кусочники, выслушивая все его приказания. Да и остальные уголовники смотрели на него с благоговением и выполняли любую его блажь. – Белый, дай мне воды. Щербатый – полотенце. Белый, затопи печь, – то и дело раздавал Иванов приказы своим подданным, и попробуй не послушай его – такого бы забили насмерть (ШК 140).
Случались и пересечения межклассовой границы. Политический мог снискать уважение, доказав свое физическое превосходство над преступником. Один такой инцидент упоминает Штайнер: его физически сильный сосед по бараку, венгерский адвокат Керёши-Молнар, приходит на помощь другому заключенному, на которого напал уголовник. Происходит массовая драка между уголовниками и политическими, оканчивающаяся победой последних. (Правда, после этого несколько политических, в том числе самого Штайнера и Керёши-Молнара, бросают в карцер, где и происходит их знакомство. Позже они попадают в одну бригаду. По вечерам Керёши-Молнар переводит Пушкина на венгерский язык.) Марлен Кораллов, впоследствии один из основателей «Мемориала», завоевал почет у уголовников, обезвредив агрессора. Главарь банды дал ему особые привилегии (например, лучшее спальное место), и каждый бандит понял, что его положение повысилось – отныне он протеже пахана: «Лагерь уже понял: если я вхожу в первую тройку около Николая [главаря. – Р. Л.], я уже вхожу в некую элиту. Мгновенно изменилось <…> отношение ко мне»[279].
Но обычно в лагерной жизни господствовало двухчастное разделение. Сложившаяся структура власти позволяла облеченным ею бить, унижать, грабить, убивать подчиненных. Охрана
