Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Ил. 16. Спектакль по пьесе Николая Эрдмана «Мандат» (сочетающей черты гоголевских комедий и театра абсурда)
Ил. 17. Читальный зал лагерной библиотеки (кадр из фильма «Соловки»)
Ил. 18. Вход в лагерный театр (Соловецкий театр)
Ил. 19. Афиша концерта
Сталкиваясь с уголовным жаргоном, который происходил из говорившей на идише одесской воровской среды, заключенные могли занять одну из двух позиций: или отвергнуть его как некий чужеродный элемент, уродующий литературный язык, или – так поступали те из арестантов, которые интересовались лингвистикой, – записывать и изучать этот жаргон, то есть сделать угрозу предметом анализа. Но в конце концов язык блатных одерживал верх, подавляя богатый оттенками язык интеллигенции, то есть цивилизованный обиходный язык как бы утрачивал перформативную силу и начиналось всеобъемлющее обеднение языка. Особенно резко осуждает арго Солженицын. Больше всего писателя тревожит полная невозможность коммуникации:
В один миг трещат и ломаются все привычки людского общения, с которыми ты прожил жизнь. Во всей твоей прошлой жизни – особенно до ареста, но даже и после ареста, но даже отчасти и на следствии – ты говорил другим людям слова, и они отвечали тебе словами, и эти слова производили действие, можно было или убедить, или отклонить, или согласиться. Ты помнишь разные людские отношения – просьбу, приказ, благодарность, – но то, что застигло тебя здесь, – вне этих слов и вне этих отношений (СА I 453).
12. Бич лагерей: уголовники
Видное место в лагерных текстах занимают описания поведения уголовников, с которыми вынуждены были уживаться политзаключенные[261]. Уже в рассказах об обстановке на Соловках говорится об их выходках с нередко летальными последствиями, о грабежах, о тирании уголовников и их мощной организации. Будничные сообщения Мальсагова об уголовниках, включая женщин-преступниц, о проституции, изнасилованиях, сексуальной распущенности превосходят все написанное об этом впоследствии. Как и на Соловках, в тюрьмах и трудовых лагерях будут сталкиваться две категории заключенных: с одной стороны, контрреволюционеры, к которым теперь причислялись и политические (осужденные по 58‑й статье), с другой – уголовники. Преступники, однако, не составляют единой группы: мелких воришек, так называемых бытовиков, саботажников (без политических мотивов), различных правонарушителей следует отличать от «настоящих» уголовников: грабителей, воров, убийц. Обычно организованные в банды, последние правили бал в тюрьмах и лагерях. Несоблюдение их законов влекло за собой фатальные последствия. Эта криминальная властная структура определяла всю лагерную жизнь, безоговорочно распространяясь на всех заключенных.
Дихотомия между уголовниками и всеми остальными – ведущая тема в рассказах осужденных по 58‑й статье. Пишущие осознают, что по идеологическим причинам дихотомия эта является желательной и поощряется. Все еще рассматриваемые как члены общества уголовники и оказавшиеся вне общества политические противопоставляются как соответственно «социально близкие» и «социально далекие» (и вдобавок «вредные») элементы. Юридически ничтожное, однако имевшее большой идеологический вес обозначение «социально близкий» применялось к уголовникам, чей подневольный труд использовался на строительстве Беломорско-Балтийского канала, уже в 1920‑е годы. Термин имел легкую моральную окраску, поскольку в отличие от контрреволюционеров, обвиняемых в подготовке покушений на Сталина и политическую иерархию, уголовники в подобном не обвинялись. В исправительно-трудовые лагеря этих политически невинных людей отправляли на «перековку»[262] – часть проекта, целью которого было создание «нового человека». «Социальная близость» и «перековка» принадлежали к одному контексту. Принудительный труд рассматривался как эксперимент, призванный проверить теорию человеческой изменчивости, содержавшую элементы ламаркистской философии эволюции. Российский философ Михаил Рыклин пишет:
Из нуждающихся в перевоспитании преступников блатные превратились в союзников нового закона. Именно с помощью этих приспешников, как неоднократно утверждает Шаламов, НКВД в 1938 году расправился с «троцкистами» – последней организованной оппозицией сталинскому режиму.
Иными словами, мандат на власть в лагерном мире блатные получили от сталинского правительства, объявившего их «социально близкими»[263].
Успех этого эксперимента прославляется в амбициозном репортаже о строительстве Беломорско-Балтийского канала – знаменитом томе «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина: История строительства» (М., 1934) под редакцией Максима Горького, Леопольда Авербаха и Семена Фирина с фотографиями Александра Родченко[264]. Там говорится: «<…> изумительна победа, которую одержали над собой люди, анархизированные недавней, звериной властью самодержавного мещанства». Анархизация означает здесь – эвфемистически – преступность, вина за возникновение которой возлагается на «старый класс».
В 1933 году, вскоре после торжественного открытия канала, его посетили известные писатели. Их задачей было распространить весть о рекордно быстром завершении строительства и о перерождении «отрицательного элемента» – бывших воров, грабителей, убийц, которые «перековались». Пятнадцать глав книги написаны тридцатью шестью авторами, среди которых Михаил Зощенко, Вера Инбер, Алексей Толстой, Всеволод Иванов, Виктор Шкловский и Бруно Ясенский – польский футурист и коммунист, чьи литературно-идеологические старания не спасли его от ликвидации в качестве контрреволюционера. Отдельные главы, каждая из которых написана разносоставным коллективом авторов (с заметной частотой встречается имя Шкловского), представляют собой несомненную пропаганду, однако приобретают объективный, а подчас и развлекательный тон при изображении отдельных этапов строительства, его предпосылок, материалов, этапов работы, личностей чекиста Якова Рапопорта или ответственного за строительство Фирина, «каналармейцев» и инженеров (этот непринужденный стиль соблазнительно приписать Шкловскому). Небольшие повествовательные и описательные пассажи, вставные диалоги, например интервью с участниками строительства, вопросы скептиков о смысле канала и успехе «перековки» подчас создают впечатление, что простую пропаганду хотели разнообразить, не отклоняясь от поставленной задачи. Некритически приукрашена, впрочем, написанная Зощенко глава о «перековке» «настоящих преступников»: «И я на самом деле увидел перестройку сознания, гордость строителей [канала. – Р. Л.] и удивительное изменение психики у многих заключенных». На момент публикации этого коллективного труда канал еще не был завершен, а перековка оказалась проблематичной.
Созданная этим пропагандистским изданием[265] «легенда из технической гигантомании и презрения к человеку», как называет этот «образцовый грандиозный проект сталинской модернизации» Шлёгель[266], была встречена ликованием. Фотографии сытых, счастливых на вид «рабочих», которым пришлось изображать из себя настоящих, тоже снискали восторженный прием у советского
