Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
В отличие от того чужого мира, куда попадали ссыльные XVII столетия и чей порядок, судя по рассказу Аввакума, кажется импровизированным (за неимением моделей и четких ориентиров), альтернативный мир XX века определяется двойным порядком. С одной стороны, действуют установленные управлением лагерей законы и нормы или же их интерпретация конкретными должностными лицами и осуществление охраной; с другой – действует не охватываемый ими «порядок», неизбежно возникающий в результате совместного проживания заключенных. Поскольку обиход никак не регламентирован, арестанты оказываются предоставлены милости друг друга.
Авторы рассказов – эти социологи или этнографы поневоле – рисуют подробные картины принудительной близости, прежде всего групп, образующихся на основе совпадающего «мировоззрения» (включая политические и религиозные убеждения) или общего опыта многолетних страданий. В этих описаниях нередко фигурирует внезапная конфронтация с другими, к тесному соседству с которыми принуждается заключенный, исходящая от них огромная отчужденная враждебность, бьющий в нос невыносимый запах. Люди, вынужденные разделять друг с другом уборную, трудовую норму, тесные нары, голод и холод, вырабатывают правила сосуществования, включая кровавые конфликты и суды Линча. Складываются и нормы установления контакта, например при неожиданном узнавании знакомого по другой тюрьме или другому лагерю товарища по несчастью, формулы приветствия вновь прибывших, расспросов (откуда человек родом, сколько лет и по какой статье получил, через какие этапы уже прошел), жесты, означающие наличие спального места, способы введения в лагерный распорядок. Показываются ритуалы, которые создавались ютящимися в бараках людьми, договоренности, например об обеспечении совсем неимущих солагерников, не получающих никаких посылок от близких.
К этим положительным моментам относятся и рассказы о проявлениях участия, завязавшихся отношениях, тесной дружбе, расположении, сострадании, жалости, когда ставший близким солагерник подвергается притеснениям или гибнет: о подобном неоднократно пишет Штайнер. Записки Марголина с их в целом отрицательным образом человека поражают описанием дружбы с людьми выдающимися или трогающими сердце, достойными любви.
Впечатляет и удивляет положительная оценка человеческой природы Тодоровым, который подчеркивает «добрые дела» некоторых заключенных, проявленную ими в тяжелейших условиях моральную отвагу, а также указывает на амбивалентность некоторых текстов, где самые пессимистические пассажи сочетаются с утешительными перспективами.
С одной стороны, есть граница, за которой другой человек, товарищ по несчастью, солагерник уже не рассматривается как таковой, поскольку перед лицом грозящей гибели «я» оказывается само за себя. Это Тодоров признает. Но с другой стороны – бывают случаи, когда даже эта граница теряет силу, а контакт с другим человеком, которому выпала та же участь, не прерывается и приводит к самопожертвованию. «Забота» – вот понятие, которое он здесь использует. Рассказы Бубер-Нойман о сосуществовании женщин в Равенсбрюке, о возникающих между заключенными дочерне-материнских отношениях, дружбе, которая подвергается множеству испытаний, и тесной сплоченности, возможной благодаря занятиям искусством, согласуются скорее с тодоровской идеей положительных моментов, чем с утверждением Шаламова, что совместное проживание и общее страдание заключенных были пронизаны холодным взаимным равнодушием. В трактовке Тодорова наблюдение за другим человеком может вызывать такие чувства, как сострадание, даже милосердие, и пробуждать самозабвенную готовность помочь. Бубер-Нойман говорит о притуплении восприимчивости к чужому страданию, когда собственное достигает уровня невыносимости. Именно тогда (голодные) страдания и боль вновь обрушиваются на отдельно взятого человека, который не находит облегчения в разделении этого опыта с другими страждущими. На этой стадии общность как бы распадается. Но как только в муках голода возникает малейшая асимметрия (менее голодный встречает более голодного, близкого к голодной смерти), возникает всячески подчеркиваемая Тодоровым возможность спонтанных жестов помощи: протянуть кусок хлеба, без которого можешь обойтись, и тому подобное. Бубер-Нойман неоднократно упоминает маленькие подарки в виде хлеба, которые она получает и старается делать сама, свою заботу о Милене Есенской, которая стала ее близкой подругой в лагере Равенсбрюк и чья смерть глубоко ее потрясла.
Совершенно иная позиция у Солженицына, который сетует на нехватку сплоченности и солидарности политических товарищей по несчастью, и мизантропия Шаламова тоже совсем другая: главным фактором утраты заключенными человечности он считает всеобъемлющее равнодушие.
Взаимоотношения заключенных носят ярко выраженный «предметный» характер. Ведь безусловно решающую роль в лагерной жизни играют предметы, обладание которыми жизненно необходимо. В силу этой жизненной необходимости предметы утрачивают свою предметность: это уже не объекты, а как бы часть субъекта. Их утрата в результате кражи преступниками или конфискации охраной (это могут быть обувь, портянки, рубаха, головной убор, перчатка, одеяло, ложка, миска, горбушка хлеба) влечет за собой ущерб для какой-либо части тела, в крайних случаях – потерю пальцев на руках или ногах, воспаление легких со смертельным исходом, голодание, обморожение.
Предметы одежды, кроме того, играют роль в семантическом поле «лагерь и свобода»: есть «вольная одежда» – и такая, которая обветшала настолько, что в ней не осталось и намека на свободу, а также не всегда выдаваемая казенная одежда. Последняя нередко представляла собой распределяемые между заключенными поношенные вещи умерших или освободившихся (о том, чтобы одежда подходила по размеру, не шло и речи). Предметы одежды, бывшие на человеке в момент ареста, при поступлении в лагерь тут же подвергались оценке. Броские пиджаки, пальто, шапки иностранных заключенных (французов, поляков, литовцев), сохранявшие некую изысканность, отпечаток внешнего мира, сразу становились целями грабителей. В описаниях отдельных людей отмечаются те или иные сохранившиеся на них предметы одежды, в соответствии с которыми эти люди оцениваются (происхождение, образование и т. д.). Но описываются и эксцентричные, сооруженные из подручных материалов головные уборы, самодельные и, как правило, недолговечные предметы обуви и рукавицы. Процессы изготовления, выменивания, перехода сапог или полушубков от воров к покупателям – тоже достойные рассказа сюжеты. Кража пальто, последней рубашки воспринималась как тяжкая обида. В описаниях заключенных женского пола наряду со свободой играет свою роль эстетический аспект. Взятые с собой в сумках и узлах или бывшие на теле при аресте предметы одежды часто оказывались совершенно неподходящими для изменившихся климатических условий. (В каталоге «ГУЛАГ»[256] приводится изображение летнего платья, которое на протяжении целого года носилось в трех тюрьмах.) Согласно многочисленным сообщениям, уголовницы заставляли входивших в камеру раздеваться или срывали с них одежду и белье, взамен бросая лохмотья.
Торговля предметами определяет ту часть повседневной жизни, которая направлена на выживание, и стимулирует активность тех, чьи творческие способности носят организаторский характер. Изображаемая как нечто наподобие ампутации утрата личных вещей (фотографий, семейных писем, памятных вещиц), символизирующих оставленную жизнь, может привести к серьезному психическому расстройству. Марголин пишет о своей реакции, когда у него отбирают единственную фотографию сына:
