Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
В другое время я бы очень огорчился. Но теперь ничто не могло меня омрачить и вывести из состояния блаженного счастья.
Слава Богу, я был инвалидом! (М I 309)
Однако помимо торговли, искусства выживания и вездесущего непосильного труда упоминаются и занятия, приносящие облегчение, например чтение. На начальных этапах интернирования существовал доступ к художественной литературе, которую предоставляла тюремная библиотека. В лагере любители чтения зависели от наличия так называемого дома культуры, где иногда находилась скромная библиотека. Прежде чем попасть в исправительно-трудовой лагерь, Гинзбург содержалась в ярославской тюрьме, где могла, к своему удивлению, пользоваться библиотекой. Вместе с сокамерницей и подругой (впоследствии важной фигурой в ее дальнейшей лагерно-ссыльной жизни) они читают «Воскресение» Толстого, Некрасова, Пастернака, Достоевского и Тютчева. Марголин, который вместе с другим заключенным, Максиком (Максом Альбертовичем), читает английские книги, таким способом обучая того языку, причисляет эти совместные с лагерным другом занятия к факторам своего выживания.
Еще одну сторону «инаковости» лагеря составляет тот факт, что минутное утешение сменяется некоей умственной дезориентацией. Авторы некоторых текстов вспоминают о состоянии полного распада, утраты самовосприятия. Марголин пишет:
Один из симптомов алиментарной дистрофии есть ослабление памяти и умственных способностей до степени слабоумия. Я забыл адреса своих самых близких друзей. Я забыл имена своих любимых писателей, названия диалогов Платона. Через некоторое время оказалось, что я не в состоянии написать ни одной бумаги без ошибок <…> (М I 299).
В период слабости, чувствуя себя стоящим у края бездны, в попытке «восстановить нормальное самоощущение» он вспоминает Аристотелеву теорию катарсиса и приступает к своеобразному самолечению:
Способность и потребность логической мысли вернулась ко мне. Часами я лежал без движения, упорно размышляя. Потом я записывал – не ход мысли, а только последние выводы и формулы. Таким образом, в течение 11 дней была написана небольшая, но очень важная для меня в тогдашнем состоянии работа: «Теория лжи». <…> Логическая и психологическая природа лжи, ее культурно-историческое проявление были моей темой на исходе зимы 1942 года (М I 207–208).
Свое занятие он оценивает как «спокойно[е] и бесстрастно[е] исследовани[е]».
Я испытывал глубокое и чистое наслаждение от самого процесса мысли, и от сознания, что это была внелагерная, нормальная, свободная мысль, вопреки условиям, в которых я находился, вопреки колючей проволоке и страже. Это было «чистое искусство» (М II).
В условиях лагеря лишь немногим удается раздобыть письменные принадлежности и бумагу для записей. Находившийся между гибелью и выживанием Марголин сумел добиться возможности писать. Письмо выступало стратегией выживания[257].
Утрата себя и возвращение к себе при помощи воспоминаний о Данте служат темой одной из глав книги Примо Леви «Канувшие и спасенные» – «Интеллектуалов в Освенциме»:
На самом деле, тогда и там они дорогого стоили, потому что позволяли мне восстановить связь с прошлым, спасти его от забвения, утвердить свою идентичность. Они убеждали меня, что мой мозг, хотя и сосредоточен на насущных проблемах, не перестал функционировать. <…> одним словом, помогли вновь обрести себя (Л III 116).
Случайно попавшие в руки прозаические тексты или воспоминания о романах, чья содержательная структура допускает сравнения или даже возможность отождествления, могут становиться образцами, позволяя встраивать собственный неповторимый опыт в существующий претекст. Евгения Гинзбург, описывая людей и ситуации, обращается к персонажам и сценам из русской комедии XIX века. Ассоциации с уже описанным и изложенным помогают выразить личный опыт. Сравнение с известными литературными персонажами как бы предоставляет контроль над невыносимыми солагерниками или охранниками, «олитературивание» помогает терпеть их. Легче представлять себя в комедии, чем в трудовом лагере, занимать место скорее зрителя и наблюдателя, чем жертвы. Но можно и следить за той или иной комедией в лагерном театре, где целенаправленное, постановочное превращение способно противодействовать вынужденному. Как упоминалось выше, уже на раннем этапе существования Соловецких лагерей там давались театральные представления. Режим тех лагерей ГУЛАГа, которые возникли позднее, тоже явно не только допускал, но и поощрял (не в последнюю очередь для развлечения лагерного начальства) устраиваемые арестантами спектакли, где играли они сами, и киносеансы.
Помимо спектаклей и концертов были кинопоказы и танцы. Герлинг-Грудзинский описывает свою реакцию на демонстрацию американского фильма «Большой вальс» (о жизни Штрауса). Этот чудовищно сентиментальный, безвкусно снятый фильм настолько потряс его, что он был как в бреду и едва сдерживал слезы. Марголин, наоборот, об одном таком кинособытии отзывается неодобрительно. Гинзбург упоминает поход в кино в качестве награды за хорошую работу.
Вот Марголин – отстраненно, подчеркивая гротескность происходящего – наблюдает за танцами всех со всеми:
Потом были танцы. Под звуки баяна танцевали вальс и польку; заключенные женщины в мужских телогрейках и юбках с обтрепанным подолом кружились с кавалерами в заплатанных штанах и гимнастерках второго срока, с мертвенно-бледными изрытыми лицами и ввалившимися щеками, с выбитыми зубами и остриженными головами. Направо был карцер, налево вошебойка, сзади вахта, спереди запретная зона. Каждый из этих людей имел за собой тюрьму и голод, разрушенную жизнь, смерть любимых и разлуку с родными. Это была лагерная идиллия, лагерный праздник. Танцевала лагерная б. с нарядчиком, Ванда с поваром, Нинка с Семиволосом, фармацевт с поломойкой, осетин с латышкой, китаец с воровкой, парикмахер Гриша с конторщицей Соней; две приземистых бабы со вздернутыми носами, из прачечной, для которых не нашлось кавалеров, танцевали друг с другом, с видом деревянных манекенов. А сбоку стоял начальник КВЧ в армейской шинели и смятой фуражке и смотрел с удовольствием. – Конторщица Соня была счастлива, не подозревая, что завтра утром отправят ее по этапу в другой лагпункт, и не увидит она больше ни своего Гриши, ни конторы, ни Сангородка Круглица, где так замечательно поставлена КВЧ (М I 258).
В конечном счете этот альтернативный мир не позволяет заново обрести себя через театр, концерты, чтение, мышление, письмо (изредка) в долгосрочной перспективе; общего интеллектуального распада явно не остановить. Начинается он с упадка языка, на который сетуют все пишущие: нецензурная брань, как сообщают, неуклонно вытесняла привычный язык[258]. Интеллигентные заключенные видели, как их язык, чьи стилистические оттенки были для них
