Советская ведомственность - Коллектив авторов

Между любым понятием и его импликацией в реальность, использованием общественными субъектами для самопрезентации всегда есть временной зазор. При этом феномены, описываемые этими понятиями, очевидно, существовали и до их всеобщего признания. Аналогично советские (трудовые) коллективы как понятие утвердились к 1960–1970‑м годам. Однако мы фиксируем социальные выступления, маркирующие себя таким образом, в основном в 1990‑х годах. Я полагаю, что внутреннюю динамику и структуру трудовых коллективов нужно искать не в контексте политических и социальных выступлений перестройки и постсоветской России, а в микроустройстве (поздне)советского завода и организации его рабочих мест. Поэтому структура текста организована следующим образом: сначала я обрисовываю генеалогию трудового коллектива в советских социальных науках и политическом языке, затем обращаюсь к рабочим выступлениям конца 1980–1990‑х годов, когда это понятие использовалось в захватных стачках, а после объясняю феномен трудового коллектива через микросоциологию советского промышленного предприятия.

Мой тезис состоит в том, что советская организация экономики создала в промышленности особый коллективный субъект – трудовой коллектив. Он выходил за рамки работы людей и в пределе тяготел к формированию своего рода производственной общины. Это происходило за счет особой микрополитической роли линейных и цеховых руководителей (мастеров, начальников участков, начальников цехов), которые в отношениях с рабочими были не столько проводниками воли директора, сколько в силу особенностей функционирования советской экономики медиаторами, склонными «входить в положение» своих подчиненных. Они постепенно становились влиятельной группой, которая встраивалась в отраслевую ведомственную вертикаль. Даже в условиях отсутствия экономической эффективности советская модель имела политическую необходимость постоянного воспроизводства трудовых коллективов, выстраивающих эту полезную медиаторскую функцию. В конечном итоге моральная экономия трудового коллектива предопределяла разноуровневые системные явления – цеховщину, корпоративность и ведомственность. Усиление трудовых коллективов и цеховых руководителей вело к патерналистским внутриколлективным межличностным связям, которые давали возможность коллективу при необходимости политически мобилизоваться целиком через свою технологическую и административную иерархию и играть важную роль в различных отношениях вертикальной ведомственности.

Коллективы в советском семантическом поле

Олег Хархордин был одним из первых, кто посмотрел на советский коллективизм не только как на идеологию или совокупность идей, а как на определенную теорию и практику производства и воспроизводства личности[573]. Опираясь на идеи позднего Мишеля Фуко с его вниманием к идее западнохристианской заботы верующего о себе и своей душе[574], Хархордин выделил две группы практик самопознания и самоформирования. Приватно-исповедальным практикам западного христианства противопоставлены публично-обличительные православные практики, в которых член религиозной общины узнавал себя в оценке или описании окружающей его референтной группы. Хархордин утверждал, что российской религиозной культуре были присущи восточнохристианские практики производства личности, которые большевики, опираясь на собственные педагогические подходы, развили в невиданных доселе масштабах. С точки зрения исследователя, советский коллектив, рассматриваемый советскими психологами как один из естественных уровней социальности человека, на самом деле представлял собой звено гигантской сети социальных «машин» по производству социалистической личности.

Мысль Хархордина достаточно амбициозна, чтобы выводить из системы риторических и педагогических приемов середины 1920‑х годов реальный проект переустройства человека, осуществлявшийся большую часть XX века. Правда, он и сам признавал в другом тексте, что его задача заключалась только в создании интеллектуальной генеалогии коллективистских практик[575], в то время как увязывание их с действительностью, в том числе сколько-нибудь приблизительно количественное, – это уже задача историков. Я полагаю, что проблема предложенной Хархординым схемы в абсолютизации роли языковых и сознательно-социализирующих практик. Воспроизводство личности – это чрезвычайно сложный процесс, который только отчасти или до какой-то степени является сознательным (посредством осознанных усилий семьи, школы, армии, государства и прочих институтов). Соответственно, коллективистские советские практики недостаточно исследовать интеллектуально как практики заботы или размышления о себе, а нужно заземлить как повседневные экономические или политические взаимодействия.

Для начала я приблизительно размечу хронологию советского коллективизма. На материалах газеты «Правда» мной был проведен небольшой контент-анализ по сочетанию «трудовой коллектив». Поисковая система ИВИС нашла за весь советский период «Правды» 1337 страниц газеты, на которых хотя бы раз употреблялся «трудовой коллектив». При этом на период 01.01.1980–31.12.1991 приходилось 1044 страницы, а еще 278 (из них 192 страницы на вторую половину десятилетия) на 01.01.1970–31.12.1979. На весь предшествующий период «Правды» (22.04.1912–31.12.1969) приходилось всего 15 страниц со словосочетанием «трудовой коллектив». Схожая пропорция наблюдалась и с употреблением наиболее близкого по значению сочетания «производственный коллектив»: 250 страниц за весь советский период, из которых 120 приходилось на 1970‑е годы, а еще 86 на 1980‑е.

Наиболее показательные результаты были получены по слову «коллектив». За весь советский период система нашла 9298 страниц, причем наиболее часто такие страницы встречались в выпусках «Правды» за 1917 и 1983 годы. При этом в 1912–1953 годах нашлось 1111 страниц, в 1953–1959 – 509 страниц, в 1960–1969 – 1325 страниц, в 1970–1979 – 2796 страниц и, наконец, в 1980–1991 – 3609 страниц с употреблением коллектива. Таким образом, за вычетом 1917 года можно говорить о трех качественных периодах частотного употребления «коллектива» в главной советской газете: 1) умеренный интерес примерно до конца 1950‑х годов; 2) устойчивый рост встречаемости с начала 1960‑х и до середины 1970‑х годов; 3) взрывной рост частотности выражений со словом «коллектив» со второй половины 1970‑х годов и до конца советской эпохи. Эта периодизация задает нам рамки и требует дальнейшего содержательного раскрытия.

Одним из оснований Хархордина для отождествления православных публично-обличительных практик и советских коллективистских подходов к личности являются сочинения Антона Макаренко и некоторых других будущих советских классиков педагогики и педологии, обобщавшие их опыт 1920–1930‑х годов. Однако последовавшая теория и практика сталинизма, богатая на коллективное обличение, мало повлияли на артикуляцию коллектива. Изучавший эволюцию понятий советского политического языка Александр Бикбов отмечал, что сталинистский язык был сконструирован вокруг лексем масс и противостоящих друг другу классов[576]. Соответственно, большинство социальных явлений того времени рассматривались в манихейском контексте внутренней борьбы социальных тенденций, поиске правильного места в этой борьбе и выявлении врагов. За исключением, может быть, сферы детской педагогики, объединенным неантагонистическими интересами коллективам в сталинистской действительности непрерывной борьбы просто не было места. До определенной степени это подтверждает и непростая биография самого беспартийного Макаренко, который существовал в полузакрытой системе НКВД, не всегда встречая понимание своей деятельности у руководителей партии и государства. В 1930‑х годах в советском дискурсе идея коллектива – это скорее какой-то отдельный пример, героический образец, а не система производства личностей и общества.

После войны в ходе постепенной демобилизации советского общества происходила и нормализация идеи коллектива. Одной из первых социальных наук, где коллективы перестали быть единичными и вышли за пределы детской педагогики, стало право. Так, в середине и конце 1940‑х годов советский юрист