Бандиты - Эрик Хобсбаум
Судьба бандитской легенды среди самих крестьян — это особая история, поскольку колоссальный личный престиж знаменитых преступников не спасает их славу от быстрого забвения. Как и в ряде других отношений, Робин Гуд, хотя во многом и является квинтэссенцией бандитской легенды, также достаточно нетипичен. Никакой бесспорный реальный прототип Робин Гуда так и не был идентифицирован, в то время как все прочие бандиты-герои, которых мне удалось проверить, пусть и мифологизировались, однако отслеживались вплоть до конкретных персонажей в конкретной местности.
Если Робин Гуд существовал, он действовал до четырнадцатого века, когда цикл повествований о нем впервые появляется в письменной форме. Таким образом, легенда о нем живет в людях уже как минимум шесть столетий. Все остальные герои, упомянутые в этой книге (за исключением героев китайских романов), относятся к более позднему времени. Стенька Разин, вожак взбунтовавшейся русской бедноты, действовал в 1670-х годах, но множество аналогичных фигур, легенды о которых существовали в XIX веке (когда их стали систематически собирать), датируются уже XVIII веком, который оказался золотым веком героев-бандитов: Яношик в Словакии, Диего Коррьентес в Андалусии, Мандрен во Франции, Роб Рой в Шотландии, заодно и преступники, принятые в пантеон социальных бандитов, такие, как Дик Турпин, Картуш и Шиндерханнес.
Даже на Балканах, где зафиксированные истории о гайдуках и клефтах датируются XV веком, самые ранние герои-клефты, сохранившие свой статус в греческих балладах, — это Христос Милионис (1740-е) и Буковалас, который жил еще позже. Невероятно, чтобы такие люди ранее не становились героями песен и историй. Великие разбойники-повстанцы вроде Марко Шарра конца XVI века должны были иметь свои легенды, и, по крайней мере, один из великих бандитов этого чрезвычайно бурного периода — Серралонга в Каталонии — стал народным героем, чья память дожила до XIX века, но этот случай, возможно, не типичен.
Отчего же большинство из них забыто? Возможно, в народной культуре Западной Европы произошли какие-то изменения, которые объясняют расцвет мифов о бандитах в XVIII веке, но не слишком приложимы к, казалось бы, сходной хронологии Восточной Европы. Можно предположить, что память в сугубо устной культуре — а те, кто увековечивал славу бандитов-героев, были неграмотны — относительно коротка. За границами определенного поколенческого отрезка память о конкретных людях сливается с коллективным образом легендарных героев прошлого, образом человека с некоторым мифом и ритуальным символизмом, так что герой, которому случилось продержаться за пределами этого отрезка, как Робин Гуду, уже не подлежит замене в контексте реальной истории. Вероятно, это правда, но это не вся правда.
Известно, что устная память может длиться более 10 или 12 поколений. Карло Леви записал, что в 1930-х годах крестьяне в Базиликате живо помнили о двух исторических эпизодах, хотя неотчетливо воспринимали их «своими»: время разбойников семьдесят лет назад и время великих императоров династии Гогенштауфен семью веками ранее. Печальная истина, возможно, заключается в том, что герои далекого прошлого выживают в памяти благодаря тому, что являются героями не одних только крестьян. У великих императоров есть чиновники, хронисты и поэты, после них остаются огромные каменные памятники, и представляют они не обитателей забытых богом горных уголков (каждый из которых похож на множество других таких же уголков), а государства, империи и целые народы. Так что Скандерберг и Марко Кралевич переживают Средние века благодаря албанскому и сербскому эпосам, а пастух Михат и Юхаш Андраш (Андраш-пастух), против которого были бессильны ружья, а ядра, которые метали пандуры, он останавливал одной рукой{92}, со временем исчезают. Великий бандит сильнее, известнее, его имя живет дольше, чем имя обычного крестьянина, но он столь же смертен. Его бессмертие обусловлено только тем, что всегда найдутся другие Михат или Андраш, которые пойдут с ружьем в холмы или в широкие степи. Вторая особенность нам понятнее.
Бандиты, как правило, выходцы из крестьянского сословия. Если утверждения, сделанные в этой книге, принимаются, значит, бандитов нельзя понять, если не поместить их в контекст крестьянского общества, каковое, можно это уверенно утверждать, столь же далеко от большинства читателей, сколь и древний Египет, и настолько же прочно похоронено историей, как и каменный век. И однако, любопытная и удивительная особенность бандитского мифа заключается в том, что его привлекательность всегда была гораздо шире его естественной среды.
Немецкие литературоведы изобрели специальную литературную категорию, Räuberromantik («бандитский, разбойничий романтизм»), которая произвела на свет большой корпус Räuberromane («бандитских романов, романов о разбойниках»), и далеко не только немецких, ни один из которых не предназначался при этом для чтения бандитами, разбойниками или крестьянами. Целиком выдуманный герой-разбойник, Ринальдо Ринальдини или Хоакин Мурьета, — типичный побочный продукт такого процесса.
Еще примечательнее, что эти герои пережили современную индустриальную революцию в культуре и появились, в своей оригинальной форме, в телесериалах о Робине Гуде и его веселых товарищах, а в более современной версии — в роли героев вестерна или гангстерского кино — в масмедиа городской культуры конца XX века.
Вполне естественно, что официальная культура тех стран, где социальный бандитизм носит массовый характер, должна его как-то отражать. Сервантес помещал в свои произведения знаменитых испанских разбойников-грабителей конца XVI века так же естественно, как Вальтер Скотт писал о Роб Рое. Венгерские, румынские, чехословацкие и турецкие писатели посвящали романы настоящим или выдуманным бандитам-героям, в то время как — легкий поворот — мексиканские авторы-новаторы стремятся развенчать миф и низвести героев до масштабов обычных уголовников в «Los Bandidos del Rio Frio»[66]. В таких странах как бандиты, так и миф о них являются важными обстоятельствами жизни, которые невозможно не принимать во внимание.
Существование бандитского мифа объяснимо и в сильно урбанизированных странах, где до сих пор остаются необжитые пространства, наподобие буша в Австралии или Запада в Америке, которые напоминают о (порой) воображаемом героическом прошлом и являются определенным локусом для ностальгии, символом древних и утраченных доблестей, духовная туземная территория, куда можно хотя бы в воображении, как Гекльберри Финн, сбежать от невыносимого бремени цивилизации. Там до сих пор
