Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

Этот благоразумный образ действий доставил Пертннаксу самую благородную для государя награду - лобовь и уваже­ние его народа. Те, кто сохранили воспоминание о доброде­телях Марка Аврелия, с удовольствием замечали в новом императоре черты этого блестящего образца и льстили себя надеждой, что еще долго будут наслаждаться благотворным влиянием его управления. Но излишняя торопливость, с ко­торой Пертинакс старался уничтожать злоупотребления, и недостаток той осмотрительности, которой можно бы было ожидать и от его лет, и от его опытности, оказались гибель­ными и для него самого, и для его отечества. Его честная не­осмотрительность восстановила против него ту раболепную толпу, которая находила в общественной неурядице свою личную выгоду и предпочитала неумолимой справедливости законов милости тирана.

Среди всеобщей радости мрачный и гневный вид претори­анской гвардии обнаруживал ее тайное неудовольствие. Она неохотно подчинилась Пертинаксу, так как она боялась строгостей прежней дисциплины, которую он хотел восста­новить, и сожалела о своеволии, которому предавалась в предшествовавшее царствование. Ее неудовольствие втайне поддерживалось ее префектом Лэтом, слишком поздно заметившим, что новый император готов награждать за службу, но не позволит управлять собою фавориту. В третий день царствования Пертинакса солдаты захватили одного сенато­ра с целью отвезти его в свой лагерь и провозгласить императором. Вместо того чтобы прельститься такой опасной чес­тью, испуганная жертва преторианцев спаслась от их наси­лий и нашла себе убежище у ног императора.

Вскоре после того один из выбиравшихся на год консулов, Созий Фалько, - отважный юноша, принадлежавший к древнему и богатому роду, - увлеченный честолюбием, вос­пользовался отъездом Пертинакса на короткое время из Ри­ма, чтобы составить заговор, который был подавлен благода­ря поспешному возвращению императора в столицу и его энергичному образу действий. Фалько был бы приговорен, как общественный враг, к смертной казни, если бы его не спасло настоятельное и чистосердечное заступничество ос­корбленного императора, который упросил сенат не допу­стить, чтобы чистота его царствования была запятнана кровью даже виновного сенатора.

Эти обманутые ожидания только усиливали раздражение преторианской гвардии. 28 марта - только через восемьдесят шесть дней после смерти Коммода - в ее лагере вспыхнуло общее восстание, которого не могли или не хотели подавить военачальники. От двух - до трехсот самых отчаянных сол­дат, с оружием в руках и с яростью во взорах, направились около полудня к императорскому дворцу. Им отворили воро­та товарищи, стоявшие на часах, и служители прежнего дво­ра, вступившие в заговор против жизни не в меру доброде­тельного императора. Узнав об их приближении, Пертинакс не захотел искать спасения ни в бегстве, ни в укрывательст­ве, а выйдя к ним навстречу, стал доказывать им свою собст­венную невиновность и напоминать о святости недавно при­несенной ими присяги. При виде почтенной наружности и величавой твердости своего государя они как будто устыдились своего преступного намерения и простояли несколько минут в безмолвной нерешительности, но отсутствие всякой надежды на помилование снова возбудило в них ярость, и один варвар, родом из Тонгра, нанес первый удар Пертинаксу, который тотчас вслед за тем пал от множества смер­тельных ран. Его голова, отрезанная от туловища и воткну­тая на пику, была с триумфом отнесена в лагерь преториан­цев на глазах опечаленного и негодующего народа, оплаки­вавшего незаслуженную гибель отличного государя и скоро­преходящие благодеяния такого царствования, воспомина­ния о котором могли только усилить горечь предстоявших бедствий. 

ГЛАВА V.

 Преторианская гвардия публично продает империю Дидию Юлиану. - Клавдий Альбин в Британии, Песценний Нигер в Сирии и Септимий Север в Паннонии восстают против убийц Пертинакса. - Междоусобная война и победа Севера над его тремя соперниками. - Распущенность дисциплины. - Новые принципы управления.

Влияние военной силы более ощутимо в обширных монар­хиях, нежели в мелких государственных единицах. По вы­числениям самых компетентных политиков, всякое государ­ство придет в конце концов в истощение, если оно будет де­ржать более одной сотой части своих членов под ружьем и в праздности. Но если бы эта пропорция и была повсюду оди­накова, все-таки влияние армии на остальную часть обще­ства будет различно, смотря по тому, как велика ее действи­тельная сила. Выгоды, доставляемые военной тактикой и дисциплиной, утрачиваются, если надлежащее число солдат не соединено в одно целое и если это целое не оживлено од­ним духом. В небольшой кучке людей такое единство не при­вело бы ни к каким серьезным результатам, а в неповоротли­вой громадной массе людей оно было бы практически непри­менимо, так как сила этой машины одинаково уничтожается и от чрезмерной тонкости, и от чрезмерной тяжести ее пру­жин. Чтобы понять справедливость этого замечания, доста­точно только сообразить, что не существует такого превос­ходства природных сил, искусственных орудий или упраж­нением приобретенной ловкости, которое сделало бы одного человека способным держать в постоянном подчинении це­лую сотню его собратьев; тиран одного города или небольшо­го округа скоро поймет, что сотня вооруженных привержен­цев будет плохой для него охраной от десяти тысяч крестьян или граждан; но сто тысяч хорошо дисциплинированных сол­дат будут деспотически повелевать десятью миллионами подданных, а отряд из десяти или пятнадцати тысяч гвардей­цев будет способен наводить ужас на многочисленное насе­ление громадной столицы.

Численный состав преторианской гвардии, неистовства которой были первым симптомом и главной причиной упадка Римской империи, едва ли достигал последней из вышеупо­мянутых цифр. Она вела свое начало от времен Августа. Этот хитрый тиран, понимавший, что законы могут только приукрасить незаконно захваченную им власть, но что одна только вооруженная сила может ее поддержать, мало-пома­лу организовал этот сильный отряд гвардейцев, всегда гото­вый охранять его особу, внушать страх сенату и предупреж­дать или подавлять всякую попытку восстания. Он отличил эти привилегированные войска от остальной армии двойным жалованьем и высшими правами, а так как их страшный вид мог встревожить и раздражить жителей Рима, то он оставил в столице только три когорты, а остальные разместил по соседним городам. Но по прошествии пятидесяти лет мира и рабства Тиберий отважился на решительную меру, навсегда заклепавшую кандалы его отечества. Под благовидным пред­логом освобождения Италии от тяжелого бремени военного постоя и введения более строгой дисциплины между гварцейцами он собрал их в Риме и поместил в постоянном лагере, который был укреплен с искусным старанием и по своему положению господствовал над городом.

Такие грозные слуги всегда необходимы, а нередко и ги­бельны для деспотизма. Вводя преторианских гвардейцев во внутренность дворца и в сенат, императоры предоставляли им возможность узнать их собственную силу и слабость гражданского правительства, а также случай относиться к порокам своего повелителя с фамильярным презрением и от­кладывать в сторону тот почтительный страх, который тогда только внушается мнимым величием, когда это величие со­зерцается издали и когда оно покрыто таинственностью. Среди пышной праздности богатого города их гордость нахо­дила для себя пищу в сознании их непреодолимой силы; и от них невозможно было скрыть, что в их руках находились и особа государя, и авторитет сената, и государственная казна, и столица империи. Чтобы отвлечь преторианские шайки от таких опасных размышлений, самые твердые и самые влиятельные императоры были вынуждены примешивать ласки к приказаниям и награды к наказаниям; они были вынуждены льстить их гордости, доставлять им развлечения, смотреть сквозь пальцы на их безобразия и покупать их ненадежную преданность щедрыми подарками, которых они требовали со времен Клавдия как своего законного вознаграждения при восшествии на престол каждого нового императора.

Заступники гвардейцев подыскивали аргументы для оп­равдания их влияния, опиравшегося до тех пор лишь на силу оружия, и старались доказать, что в силу основных принци­пов конституции их согласие необходимо при назначении императора. Они говорили, что, хотя выбор консулов, воена­чальников и высших должностных лиц и был незадолго пе­ред тем незаконно присвоен сенатом, он составлял древнее и несомненное право римского народа. Но где же можно было отыскать этот народ? Конечно, не в смешанной толпе рабов и иноземцев, наполнявших улицы Рима, конечно, не среди черни, внушавшей презрение столько же своей нищетой, сколько низостью своих чувств. Защитники государства, выбранные из самой лучшей италийской молодежи и вос­питанные в военном ремесле и в уважении к добродетели, были настоящими представителями народа и более, чем кто-либо другой, имели право выбирать военного главу респуб­лики. Хотя эти аргументы и не удовлетворяли требованиям здравого смысла, они сделались неопровержимыми с того мо­мента, как неистовые преторианцы перетянули на свою сто­рону весы, бросив на них, подобно варварскому завоевателю Рима, свой меч.