Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

Преторианцы нарушили святость престола зверским умер­щвлением Пертинакса, а своим последующим поведением они унизили его величие. Их лагерь остался без начальника, так как даже префект Лэт, возбудивший всю эту бурю, бла­горазумно уклонился от взрывов общественного негодова­ния. Тесть императора, римский губернатор Сульпиций, посланный в лагерь при первом известии о мятеже, старался среди общего беспорядка успокоить бушевавшую толпу, но его слова были заглушены шумными возгласами убийц, нес­ших на пике голову Пертинакса. Хотя история постоянно до­казывает нам, что все наши принципы и страсти подчиняются всесильным внушениям честолюбия, однако нам верится с трудом, что в ту ужасную минуту Сульпиций задумал дос­тигнуть престола, обрызганного кровью столь близкого род­ственника и столь превосходного государя. Он уже поднял единственный вопрос, который в данном случае мог привести его к желаемой цели: он завел переговоры о покупке импера­торского достоинства. Но самые предусмотрительные из пре­торианцев опасались, что частная сделка не даст им настоя­щей цены за столь дорогой товар; поэтому они выбежали на вал и громогласно объявили, что Римская империя достанет­ся тому, кто предложит на публичном аукционе высшую це­ну.

Это гнусное предложение, доказывавшее, что наглое свое­волие солдат достигло своих крайних пределов, вызвало в го­роде всеобщую скорбь, стыд и негодование. Наконец, оно дошло до слуха богатого сенатора Дидия Юлиана, который, оставаясь равнодушным к общественному бедствию, пред­авался наслаждениям роскошной кухни. Его жена и дочь, его вольноотпущенные и блюдолизы без труда уверили его, что он достоин престола, и настоятельно упрашивали вос­пользоваться таким благоприятным случаем. Тщеславный старик поспешно отправился в лагерь преторианцев, с кото­рыми Сульпиций еще вел переговоры, и, стоя у подножия вала, стал наддавать цену. Этот постыдный торг велся через посредство доверенных лиц, которые поочередно переходили от одного кандидата к другому и извещали каждого из них о цене, предложенной его соперником. Сульпиций уже наобе­щал каждому солдату по 5 000 драхм (немного более 160 ф. ст.), но Юлиан, горевший нетерпением одержать верх, зараз возвысил сумму подарка до 6 250 драхм, или более чем до 200 ф. ст. Тогда лагерные ворота тотчас отворились перед по­купателем; он был объявлен императором и принял присягу на подданство от солдат, которые обнаружили по этому слу­чаю свое человеколюбие, поставив ему непременным усло­вием, чтобы он простил и предал забвению соперничество Сульпиция.

На преторианцах лежала теперь обязанность исполнить условия продажи. Своего нового государя, которого они пре­зирали, хотя и сами выбрали, они поместили посреди своих рядов, со всех сторон прикрыли его своими щитами и, дви­нувшись вперед в боевом порядке, провели его по пустын­ным городским улицам. Сенат получил приказание собрать­ся, и те сенаторы, которые были или личными друзьями Пертинакса, или личными врагами Юлиана, нашли нужным выказывать более нежели обыкновенную радость по поводу такого счастливого переворота. Наполнив здание сената вооруженными солдатами, Юлиан произнес длинную речь, в которой говорил о свободе своего избрания, о своих собственных высших достоинствах и о своей полной уверенности в преданности сената. Раболепное собрание выразило ему и свою собственную и общую радость, принесло ему присягу в верности и возложило на него все разнообразные полномо­чия, составлявшие принадлежность императорского досто­инства. В сопровождении того же военного конвоя Юлиан был отведен из сената во дворец. Первыми предметами, бро­сившимися ему в глаза, были: обезглавленный труп Перти­накса и приготовленный для него скромный ужин. На труп он посмотрел с равнодушием, а на ужин - с презрением. По его приказанию был приготовлен великолепный пир, и он забавлялся долго за полночь игрой в кости и пляской знаменитого танцора Пилада. Однако не остался незамеченным тот факт, что, когда толпа льстецов разошлась, оставив его во мраке и в одиночестве, он предался страшным размышле­ниям и провел всю ночь без сна; он, вероятно, размышлял о своем опрометчивом безрассудстве, о судьбе своего доброде­тельного предшественника и о непрочности и опасности вы­сокого положения, которое не было приобретено личными заслугами, а было куплено за деньги.

Рис. Дидий Юлиан.

И он имел основание трепетать от страха. Сидя на троне, с которого он господствовал над целым миром, он не имел ни одного друга и даже ни одного приверженца. Сами гвардей­цы стыдились государя, которого они посадили на престол только из жадности к деньгам, и не было ни одного гражда­нина, который не считал бы его возвышение отвратительным и в высшей степени оскорбительным для римского имени. Высшие классы общества, вынужденные держать себя край­не осторожно по причине своего видного положения и ради своих огромных имений, скрывали свои чувства и на при­творные любезности императора отвечали приветливыми улыбками и изъявлениями преданности. Но люди из просто­го народа, ничего не боявшиеся благодаря своей многочис­ленности и незнатности, давали полный простор своим чув­ствам негодования. На улицах и площадях Рима раздавались протесты и проклятия. Разъяренная толпа оскорбляла Юли­ана, отвергала его щедрые дары и, сознавая бессилие своего собственного гнева, громко взывала к легионам, стоявшим на границах империи, приглашая их восстановить поруган­ное величие Римской империи.

Общее неудовольствие скоро распространилось от центра империи до ее границ. Армии, стоявшие в Британии, Сирии и Иллирии оплакивали смерть Пертинакса, вместе с которым или под над началом которого они так часто сражались и по­беждали. Oни с удивлением, негодованием и, может быть, с завистью узнали необычайную новость о продаже претори­анцами империи с публичного торга и решительно отказа­лись утвердить эту постыдную денежную сделку. Их немед­ленное и единодушное восстание оказалось гибельным для Юлиана, но оно в то же время оказалось гибельным и для об­щественного спокойствия, так как легаты названных армий Клавдий Альбин, Песценний Нигер и Септимий Север дума­ли не столько о том, чтобы отмстить за умерщвление Перти­накса, сколько о том, чтобы достигнуть престола. Их силы были совершенно одинаковы. Каждый из них находился во главе трех легионов и многочисленного отряда союзников, и, хотя характеры их были различны, все они были опытные и способные военачальники.

Легат Британии Клавдий Альбин превосходил обоих своих соперников знатностью происхождения, так как в числе его предков было несколько самых знаменитых людей древней республики. Но та ветвь, от которой он вел свое происхож­дение, впала в бедность и переселилась в одну из отдаленных провинций. Трудно составить себе верное понятие о его ха­рактере. Его упрекали в том, что под суровой маской фило­софа он скрывал многие из таких пороков, которые унижают человеческую натуру. Но его обвинителями были те про­дажные писатели, которые преклонялись перед фортуной Севера и попирали ногами прах его несчастного противника. Если не сама добродетель, то ее внешний вид доставил Аль­бину доверие и уважение Марка Аврелия, а тот факт, что он внушал сыну такое же сочувствие, какое находил в отце, служит по меньшей мере доказательством большой гибкости его характера. Милостивое расположение тирана не всегда служит доказательством того, что предмет этого расположе­ния лишен всяких личных достоинств; может случиться, что тиран бессознательно награждает человека достойного и знающего или находит полезной для себя служебную деятель­ность такого человека. Альбин, как кажется, никогда не был ни орудием жестокостей сына Марка Аврелия, ни даже това­рищем в его забавах. Он занимал важный и почетный пост вдалеке от столицы, когда получил секретное письмо от им­ператора, который извещал его об изменнических замыслах некоторых недовольных военачальников и уполномочивал его провозгласить себя охранителем и наследником престо­ла, приняв титул и знаки отличия Цезаря. Легат Британии благоразумно отклонил от себя эту опасную честь, которая сделала бы его предметом зависти и могла бы вовлечь его са­мого в ту гибель, которая неминуемо ожидала Коммода. Что­бы достигнуть верховной власти, он прибегнул к более благо­родным или, по меньшей мере, к более благовидным средст­вам. Получив преждевременное известие о смерти императо­ра, он собрал свои войска, объяснил им в красноречивых вы­ражениях неизбежный вред деспотизма, описал им счастье и славу, которыми наслаждались их предки под консульским управлением, и объявил о своей твердой решимости возвра­тить сенату и народу их законные права. Эта популярная речь вызвала радостные возгласы британских легионов и бы­ла принята в Риме с тайным ропотом одобрения. Считая себя самостоятельным хозяином вверенной ему провинции и на­ходясь во главе армии, которая, правда, отличалась не столь­ко своей дисциплиной, сколько своим численным составом и храбростью, Альбин не обращал никакого внимания на уг­розы Коммода, относился к Пертинаксу с гордой и двусмыс­ленной сдержанностью и тотчас восстал против узурпации Юлиана. Происшедшие в столице волнения придали еще более веса его патриотическим чувствам или, правильнее ска­зать, его патриотическим заявлениям. Чувство приличия по­будило его отказаться от высоких титулов Августа и импера­тора; он, может быть, хотел следовать примеру Гальбы, который, находясь точно в таком же положении, назвал себя наместником сената и народа.