Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

Раболепная толпа царедворцев, основывавшая свою фор­туну на пороках своего повелителя, рукоплескала этим низ­ким наклонностям. Гнусный голос лести напоминал ему, что благодаря точно таким же подвигам, благодаря поражению Немейского льва и Эриманского вепря, греческий Герку­лес занял место среди богов и приобрел бессмертную славу на земле. Но при этом умалчивалось о том, что, когда обще­ственная жизнь была еще в зародыше и когда лютые звери оспаривали у людей обладание невозделанной землей, ус­пешная борьба с этими жестокими врагами была одним из самых невинных и самых полезных для человечества упраж­нений героя. При цивилизованном положении Римской империи дикие звери давно уже удалились от людских глаз и от населенных городов. Ловить их в их уединенных убежищах и перевозить в Рим для того, чтобы они падали, при пышной обстановке, от руки императора, значило ставить в смешное положение государя и налагать новое бремя на народ. Не понимавший этой разницы Коммод жадно ухватился за бле­стящее сходство и прозвал себя Римским Геркулесом (как это видно из надписей на медалях). Палица и львиная шкура фигурировали подле трона в числе других символов верхо­вной власти, и были воздвигаемы статуи, в которых Коммод изображался в позе и с атрибутами того бога, храбрости и ловкости которого он старался подражать в своих ежеднев­ных свирепых забавах.

Возгордившись от похвал, мало-помалу заглушивших в нем врожденное чувство стыдливости, Коммод решился выс­тавить римлянам напоказ те физические упражнения, кото­рые до тех пор всегда совершались внутри дворцовых стен и в присутствии немногих любимцев. В назначенный день гро­мадное число зрителей собралось в амфитеатре частью из ле­сти, частью из страха, частью из любопытства, и необыкно­венная ловкость императора-актера вызвала заслуженные рукоплескания. Все равно, метил ли он в голову или в сердце животного, удар всегда был верен и смертелен. С помощью стрелы, заостренной с конца в форме полумесяца, Коммод останавливал быстрый бег страуса и рассекал надвое его длинную костлявую шею. На арену выпускают барса, и стрелок ждет, пока он бросится на одного из дрожащих от страха преступников; в этот самый момент стрела летит, зверь падает мертвым, а его жертва остается нетронутой. Из логовищей, устроенных при амфитеатре, выпускают сразу сто львов, но сто стрел, пущенных верной рукой Коммода, поражают их в то время, как они в ярости бегают по арене. Ни громадное туловище слона, ни чешуйчатая кожа носоро­га не были в состоянии предохранить их от его гибельного удара. Эфиопия и Индия доставляли ему своих самых редких животных, и в числе тех, которые были избиваемы в амфи­театре, были такие, о которых мы имеем понятие только из произведений живописи или из произведений фантазии. На всех этих представлениях принимались самые строгие меры предосторожности, чтобы охранить Римского Геркуле­са от какого-нибудь отчаянного прыжка дикого зверя, способного пренебречь и его императорским достоинством, и его божеской святостью.

Но даже люди самого низкою звания краснели от стыда и негодования при виде монарха, выступающего на арене в ка­честве гладиатора и гордящегося такой профессией, которую и римские законы, и римские нравы заклеймили самым заслуженным позором. Коммод избрал одеяние и оружие secutor’a, борьба которого с retiarius’oм представляла одну из самых оживленных сцен в кровавых забавах амфитеатра. Вооружение secutor’a состояло из шлема, меча и щита; у его нагого противника была только широкая сеть и трезубец; первой он старался опутать своего врага, а вторым - проко­лоть его. Если его первый взмах был неудачен, он был вынужден бежать от преследования secutor’a, пока не пригото­вится закинуть свою сеть вторично. Император выдержал бой этого рода семьсот тридцать пять раз. Описание этих славных подвигов было тщательно занесено в летописи им­перии, а в довершение своего гнусного поведения Коммод взял из общего фонда гладиаторов такое громадное денежное вознаграждение, что оно обратилось в новый налог, самый унизительный из всех, какие лежали на римском народе. Нетрудно поверить, что в этих состязаниях властелин мира был всегда победителем; в амфитеатре его победы не часто бывали кровопролитны, но, когда он испытывал свою лов­кость в школе гладиаторов или в своем собственном дворце, его несчастные противники нередко удостаивались смертель­ного удара от руки императора и таким образом имели воз­можность запечатлеть своею кровью раболепное преклоне­ние перед его превосходством. Коммод скоро стал пренеб­регать прозванием Геркулеса; его слуху стало приятно толь­ко имя Павла, которое носил один знаменитый secutor. Оно было вырезано на его колоссальных статуях и повторялось с восторженными рукоплесканиями впавшим в отчаяние сена­том, который был вынужден одобрять все безрассудства императора. Добродетельный супруг Луциллы Клавдий Помпейян был единственный сенатор, не уронивший досто­инство своего звания. В качестве отца он позволил своим сы­новьям иметь в виду их личную безопасность при посещении амфитеатра. В качестве римлянина он объявил, что его соб­ственная жизнь находится во власти императора, но что он никогда не будет свидетелем того, как сын Марка Аврелия публично унижает и свою личность, и свое достоинство. Несмотря на такое мужество, Помпейян избегнул мстительности тирана и вместе со своею честью имел счастье спасти свою жизнь.

Коммод достиг в эту пору самой высшей степени разврата и позора. Среди рукоплесканий придворных льстецов он не был в состоянии скрыть от самого себя, что он был достоин презрения и ненависти со стороны всех здравомыслящих и добродетельных людей. Его свирепость усиливалась и вслед­ствие сознания, что его ненавидят, и вследствие зависти к каким бы то ни было личным достоинствам, и вследствие ос­новательных опасений за свою жизнь, и вследствие привыч­ки проливать кровь, развившейся в нем среди его обычных ежедневных забав. История сохранила длинный список сенаторов-консуляров, принесенных в жертву его легкомыслен­ной недоверчивости, которая с особенной заботливостью раз­ыскивала всех хотя бы самых дальних родственников семей­ства Антонинов, не щадя при этом даже тех, кто был оруди­ем его преступлений и его забав. В конце концов его жес­токость оказалась гибельной для него самого. Он безнаказан­но проливал кровь самых благородных римских граждан, но он погиб, лишь только его стали бояться его собственные приближенные. Его любимая наложница Марция, его при­ближенный Эклект и преторианский префект Лэт, испуган­ные печальной участью своих товарищей и предшественни­ков, решились предотвратить ежеминутно висевшую над их головами гибель или от безумной прихоти тирана, или от внезапного взрыва народного негодования. Марция, восполь­зовавшись удобным случаем, подала своему любовнику ча­шу с вином, после того как он возвратился усталым с охоты на каких-то диких зверей. Коммод лег спать; но в то время как он метался от действия яда и от опьянения, один здоро­вый юноша, по профессии борец, вошел в его комнату и задушил его, не встретив никакого сопротивления. Труп был тайно вынесен из дворца прежде, нежели могло возникнуть в городе или даже при дворе малейшее подозрение в смерти императора. Таков был конец сына Марка Аврелия, доказав­ший, как нетрудно было избавиться от ненавистного тирана, в течение тринадцати лет угнетавшего с помощью искусст­венных средств управления столько миллионов подданных, из которых каждый имел одинаковые со своим повелителем и личные силы, и личные дарования.

Заговорщики привели в исполнение свой план с такой хладнокровной обдуманностью и с такой быстротой, каких требовала важность задуманного дела. Они решили немед­ленно посадить на вакантный престол такого императора, который не стал бы их преследовать за совершенное преступление. Они остановили свой выбор на бывшем сенаторе-консуляре, городском префекте Пертинаксе, выдающиеся досто­инства которого заставили забыть незнатность его происхож­дения и возвысили его до высших  государственных должно­стей. Он попеременно управлял многими провинциями им­перии и на всех своих важных должностях, как военных, так и гражданских, отличался твердостью, благоразумием и бескорыстием. Он был почти единственный из друзей и приб­лиженных Марка Аврелия, оставшихся в живых, и когда он был разбужен в поздний час ночи известием, что его желают видеть императорский камергер и префект, он встретил их с неустрашимым мужеством и пригласил исполнить приказа­ния их повелителя. Но вместо смертного приговора они при­несли ему приглашение вступить на римский престол. В те­чение нескольких минут он относился с недоверием к их предложениям и настояниям. Убедившись, наконец, в смер­ти Коммода, он принял императорское звание с непритвор­ной неохотой, происходившей от сознания как обязанностей, так и опасностей, сопряженных с верховной властью.