Жизнь и смерть в Средние века. Очерки демографической истории Франции - Юрий Львович Бессмертный
Обычность подобных пассажей у церковных моралистов и проповедников XII–XIII вв. делает понятным пейоративную тональность их высказываний о детях вообще. Когда дети маленькие, читаем у светского автора середины XIII в., обращающегося к горожанам, они не дают родителям спать ночью, а днем надоедают тем, что необходимо постоянно заботиться об их кормлении; когда они подрастут, они носятся по улицам и приходится все время следить, чтобы они не попали под лошадь или повозку; когда они становятся взрослыми, то требуют от родителей богатого наследства и, кроме того, приходится расплачиваться за их долги в тавернах[287]. Еще резче пишет о детях Филипп Новарский: «Малые дети грязны и надоедливы, когда же они подрастают — они становятся такими шалопаями и капризулями, что забота о них — не в коня корм…» Вместо того чтобы следовать божественным примерам, «они уподобляются бессловесным тварям — диким оленям, неразумным птицам и живут как животные». Неудивительно, что «очень многие (trop grand quantité) дети — скверные, гадкие, с дурными наклонностями — неожиданно заболевают и умирают»[288].
Обилие критических оценок детства у средневековых писателей XII–XIII вв. побудило ряд современных медиевистов поддерживать одно время известную концепцию Ф. Ариеса об относительной неразвитости в Средние века родительских чувств к детям[289]. Некоторые исследователи заговорили даже об общей нелюбви и презрении к ним в это время[290]. Если бы такая нелюбовь (или тем более презрение) действительно были характерны для отношения к детям в то время, это не могло бы не наложить сильнейший отпечаток как на условия их существования, так и на возможность выживания для многих из них.
Касаясь этого вопроса, отметим, что анализ текстов подтверждает уже сложившуюся в медиевистике последних лет тенденцию отказаться от распространения точки зрения Ариеса на рассматриваемый период Средневековья[291]. Людям того времени отнюдь не была чужда ни материнская, ни отцовская любовь. Мы специально процитировали выше из числа «антидетских» высказываний церковных ортодоксов те, в которых заметнее разрыв между богословским назиданием и действительностью. Как мы видели, епископ Фужер открыто признает существование матерей и отцов, «до безумия» любящих своих детей. Родительскую любовь и заботу о детях признают и другие авторы XII–XIII вв. Согласно Бомануару, случается, что дети до такой степени ненавидят мачеху, что их совместное проживание становится невозможным. Если в этой ненависти повинна сама мачеха, отцу детей следует куртуазно предложить жене «любить и почитать (aint — в некоторых рукописях: aide, aime — et honeurt) пасынков»; во всяком случае отец не должен соглашаться на удаление детей из своего дома, памятуя, что они и так уже с потерей родной матери утратили материнскую любовь (amour) и что его собственная любовь к детям (l’amour qu’il a vers ses enfants) не должна пропадать втуне[292]. Признает Бомануар и родительские чувства к незаконнорожденным детям. Он, в частности, оправдывает передачу им по наследству не только движимости или благоприобретенной недвижимости, но даже доли родового имущества[293]. Это тем более показательно, что в конце XIII в., когда писал Бомануар, социальный статус незаконнорожденных в целом ухудшился[294].
Еще более, чем высказывания Бомануара, впечатляют некоторые житийные сцены. Вот как описывается купание св. Идой Лувенской являвшегося к ней маленького Иисуса: посаженный в таз с теплой водой, младенец, «как все разыгравшиеся дети, хлопал обеими ручонками по воде и, как это свойственно младенцам, вертелся, плескался и брызгался, забрызгав все вокруг еще до того, как его успели помыть… Когда же купанье окончилось, Ида посадила его, обернутого в полотно, на колени и играла с ним нежно, словно мать». Хотя в данном случае речь идет о дитяти Иисусе, очевидно, что вся сцена списана агиографом с натуры и что сам он нисколько не сомневался в естественности и обычности материнской любви[295]. Такая любовь распространялась отнюдь не только на малышей: прощаясь с сыном, отправляющимся на поиски своей возлюбленной, мать принца Флуара «успевает его сто раз поцеловать. Биенье в грудь, потоки слез и пряди вырванных волос — вот горьких проводов картина… Король в слезах…»[296]. «Безумную» любовь к детям матерей, отцов, дедов и бабок констатирует и Филипп Новарский, отличавшийся, как отмечалось, суровой оценкой детского «несовершенства». Несмотря на детские капризы и шалости, пишет этот автор, «любовь (l’amor) к детям со стороны тех, кто их воспитывает, особенно со стороны отца и матери, деда и бабки изо дня в день лишь растет и крепнет (croist et anforce toz jors)»[297]. Из-за бед, которые, по мнению Филиппа, может натворить эта слепая любовь, он считает оправданным называть ее «смертной ненавистью»: «Когда отец и мать готовы слепо выполнять любое желание своего чада, они, сами того не желая, воспитывают из детей гордецов, богохульников, воров и даже убийц…»[298] Не менее горячи родительские чувства и в крестьянской среде: ради спасения умирающего ребенка крестьянка готова на «грех»; отец умершего младенца в «слезах» заявляет, что потерял вместе с сыном «все, что имел» (ego perdidi omnia que habebam morto filii mei)[299].
В общем можно смело утверждать, что не только материнская, но и отцовская любовь к детям в XII–XIII вв. представляла непреложный факт[300].
Острота родительских эмоций не была в XII–XIII вв. неким изолированным феноменом. В ней оправданно видеть одно из проявлений общей социально-культурной перестройки, в ходе которой обострился интерес ко всем сферам внутренней жизни человека. Среди мотивов человеческих поступков выросла роль душевных импульсов[301]. Естественно, что родительские эмоции могли теперь чаще модифицировать поведение матерей и отцов по отношению к детям.
Не с этим ли, в частности, связано уменьшение числа брошенных детей, отличающее XII–XIII вв. от предшествующего времени[302]? Случайно ли к этим же столетиям относится обилие находимых при раскопках детских игрушек — глиняных кукол, свинцовой игрушечной посуды? Археологические данные подтверждают также использование с XII–XIII вв. специальных детских люлек, отводивших от малышей угрозу быть придушенными в родительской постели
