Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
Осуществление связи между внутренним и внешним превращает фармака в посредника, но не в жертву в полном смысле этого слова. Тогда как жертва обращена к богам и направлена на осуществление прямого контакта между земным и небесным, фармак не служил средством такой коммуникации. Фармак подлежал изгнанию, утоплению в море, его нужно было исторгнуть, отослать как можно дальше[1554]. Ну а после провозглашения новой конституции и объявления советского общества окончательно очищенным от скверны с контрреволюцией пора было полностью покончить. В конечном итоге загадка кампаний НКВД – это загадка причастности к возвышенному, загадка перехода к трансцендентности. Если мы верим в трансцендентный характер обвинения и осуждения, это будет жертвой, если нет – то обыкновенным истреблением. Фармак уничтожался не потому, что его смерть искупает, а потому, что он был нечист и табуирован – необходимо было прекратить жизнь, которая хуже смерти[1555]. Описанные в официальном дискурсе как «поганые» или «вредные», коммунисты-контрреволюционеры систематически подвергались «выкорчевыванию»[1556].
Перед нами особенная символическая технология: тогда как создание Нового Человека обычно описывалось через метафору созидания, атака на злостные элементы описывалась как профилактика[1557]. При этом предназначенный к уничтожению противник приравнивался к гадине или паразиту; один из бронепоездов Красной армии назывался «Смерть паразитам». Примечателен плакат М. М. Черемных 1920 года, на котором глава Советского государства сметает с земного шара «классово чуждых» лиц: «Товарищ Ленин очищает землю от нечисти». Образный строй опубликованных в советских газетах статей Максима Горького пестрел зоологическими уподоблениями (частые сравнения с солитером и мухами)[1558]. Ворошилов говорил на военном совете при народном комиссаре обороны СССР в ноябре 1938 года: «Кадры Рабоче-крестьянской красной армии были чрезвычайно политически и морально загажены. <…> Весь 1937 и 1938 годы мы должны были беспощадно чистить свои ряды, безжалостно отсекая зараженные части организма, до живого, здорового мяса очищаясь от мерзостной предательской гнили»[1559]. «Ленинградская правда» призывала в августе 1938 года: «Вырвем с корнем Троцкистско-Зиновьевскую нечисть!»[1560] Те же метафоры обосновывали признание Николая Ивановича Муралова в тюрьме: «Если бы я запирался, я был бы знаменем контрреволюционных элементов, еще имеющихся, к сожалению, на территории Советской республики. Я не хотел быть корнем, от которого росли бы ядовитые отпрыски»[1561].
Все происходило так, как если бы Революция частично не удалась, как если бы при установлении советской республики остатки старого порядка проникли в самое сердце политического тела и угрожали ему. Реорганизация общества натолкнулась на внутренний негативный объект. Можно проследить генезис этого «мусора» (фармака), наличие которого делало необходимым Террор. Большевики понимали, что их плотское тело остается «не полностью сформированным»; что его самовоплощение оставляет неустранимый осадок. Французский семиотик Якоб Рогожинский предлагает называть эту часть тела, воспринимаемую революционерами как чужеродную вещь, остатком:
Он представляется и как имманентный, и как трансцендентный эго-плоти, как включенной в тело, но все же чужеродный. Важной особенностью остатка является то, что он конденсирует двойственные значения чужого и своего, священного и презренного. Речь идет о неустойчивых значениях, которые могут быть перевернуты: когда амбивалентность нарушена, остаток колеблется между двумя полюсами, переходя от одного к другому, становясь либо объектом любви, либо чем-то противоположным, объектом отвращения или ненависти. <…> Отвергая или исключая его, пытаясь поглотить его или, наоборот, исторгнуть, уничтожить, все человеческие сообщества в той или иной мере сталкиваются с этой сокровенной инаковостью.
Так появляется образ абсолютного врага, который действует не из каких-либо побуждений, а только потому, что он преступен по своей сути. «По этой логике враг, что бы он ни делал, всегда виновен, его реальные поступки не имеют значения. Скорее, его поступки и достижения вызывают подозрения, потому что воспринимаются как лицемерие». Рогожинский показывает, что «если в классическом учении различается смертное тело короля и мистическое Тело, которое не может творить зло», то якобинцы по ту сторону конкретных действий Луи Капета разоблачают саму его преступную сущность, которая может творить только зло. От Боссюэ до Сен-Жюста мы имеем дело с одним и тем же сценарием трансформации мистического Тела в дьявольское Анти-Тело. В этой ситуации исключенность короля полностью переворачивается; падший монарх лишается славы Великого тела и разделяет его проклятую долю, таким образом совершая переход от одного полюса остатка к другому[1562]. В этой системе понятий ключевой вопрос на публичных московских процессах был следующим: вернут ли обвиняемым их статус большевиков через их физическое уничтожение или они будут обречены остаться с ярлыком нечисти? Нередко обвиняемый старался вести себя по-партийному, жаждая стать мучеником (письмо Бухарина Сталину). Вышинский, с другой стороны, делал все, чтобы представить обвиняемых как фармака, нечисть, которую необходимо стереть с лица земли.
В каком-то смысле риторические баталии в зале суда вращались вокруг нарративизации и построения сюжета. Тогда как обвиняемые старались присвоить себе трагический тон и представить свою ближайшую смерть как нечто значимое, обвинитель настаивал на комическом. Обвинитель описывал обвиняемых как смешных, а их предстоящую смерть как шутку. Происходило оповседневнивание обвиняемых, срабатывала метафора о диких псах и борьбе с ними. Оппозиционеров пытались лишить последнего ресурса – трансцендентного и символического, идеи долга и убеждения. Как сказал Милан Кундера, «обвиняемого лишают единственного возможного утешения: утешения посредством самого описания величия трагедии»[1563]. Лишенный своего человекоподобия, обвиняемый расставался сперва со своим достоинством, а только потом с жизнью, и все вокруг него смеялись – если не открыто, то про себя. Вышинский не позволял обвиняемым сохранить достоинство жертвы – они должны были умереть как бешеные псы. Отсюда его выступление на открытом процессе 1936 года: «Презренная, ничтожная кучка авантюристов пыталась грязными ногами вытоптать лучшие благоухающие цветы в нашем социалистическом саду; <…> эти взбесившиеся псы капитализма пытались разорвать на части самых лучших из лучших людей нашей советской земли». И, еще более развернуто, на процессе 1938 года:
Вся наша страна, от малого до старого, ждет и требует одного: изменников и шпионов, продавших врагу нашу Родину, расстрелять как поганых псов! <…> Пройдет время. Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом, покрытые вечным презрением честных советских людей, всего советского
