Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
В 1956 году Раиса Моисеевна Кутузова писала прокурору Красноярского края: «О муже нет сведений 20 лет»[1544]. Она не знала, что Иван Иванович Кутузов был расстрелян в Красноярске 19 лет назад, 29 октября 1937 года[1545].
Пересмотрев следственный материал, военная коллегия Верховного суда СССР установила 8 декабря 1956 года: Кутузов признал вину в троцкистской деятельности, был сослан, «и он это наказание отбыл. Поэтому суд за эти действия неосновательно осудил его вторично. В остальной части обвинение Кутузова ничем не обосновано». Дополнительная проверка установила, «что на заводе Красноярского тяжелого машиностроения никакой антисоветской организации не существовало, а она была искусственно создана органами НКВД. Имевшие место недостатки и упущения со стороны Кутузова в бытность его работы главным механиком Красномашстроя, народным судом гор. Красноярска 10 апреля 1936 года правильно расценены как упущение по службе»[1546].
На первый взгляд, два расстрелянных главных протагониста сильно отличались. Если Кутузов был диверсантом, то Николаев – террористом. Дела объединяла умышленность приписываемого преступления. Время отговорок, каких-то сожалений и обещаний перестроиться закончилось – к 1936 году потенциал, заложенный в человеческую душу, реализовал себя. Оппозиционеры, бывшие и настоящие, московские и провинциальные, должны были признать свое злостное «я» и расплатиться полной мерой.
Коммунист жил между спасением и проклятием. Жизнь вне партии не являлась настоящей.
В каком-то смысле деятельность НКВД в 1930‑е годы может быть понята через переплетение вопросов смерти и спасения. Органы не просто уничтожали людей, но, как это ни парадоксально, пытались их спасти. Настойчивость следователей, несколько ритуальный характер допросов, направленных на то, чтобы заставить обвиняемых говорить то, чего они не хотели сказать, напоминают описание этнографами ритуалов жертвоприношения. Символические процедуры, как магические технологии, работают через язык и требуют сопричастности и согласия всех участников[1547].
Отчаянное желание во что бы то ни стало обсуждать с подследственным то, во что обе стороны верили, сближало следователей с обвиняемыми. В конце концов, Николаев, Кашкин, Кутузов – все они подбирали слова и события, о которых говорилось так, чтобы они значили то, что хотели следователи, тем самым приводя следствие над собой до нужного результата. Поиск доказательства того, что уже известно, напоминает классические описания обвинений в колдовстве, где в центре внимания не истина в отношении определенного, конкретного поступка, а истина мира вообще, общей космологии. Истину, которая подпала под сомнение, нужно вызволить, очистить, восстановить[1548].
Следственный материал был пронизан тревогой: дискурс НКВД нуждался в своем объекте. Как отмечал Жан-Поль Сартр, «дает ли жертва показания или умирает в муках, секрет, который она не разглашает, всегда находится где-то в другом, недоступном месте. Палач становится Сизифом. Сформулировав первый вопрос, он формулирует вопросы до бесконечности»[1549]. НКВД нуждался в признаниях вины не только для того, чтобы оправдать приговоры, но и чтобы провозгласить публично, через уста обвиняемых, что-то, что официально провозглашалось как вина или ересь и было признано таковым со стороны самого обвиняемого. Если обвиняемый признавал свою позицию как неправильную, еретическую, преступную, его наказание становилось очищением, подтверждением истины веры. Если же обвиняемый этого не делал, приговор был всего лишь индивидуальным наказанием. Без признания речь шла о преследовании виновных; с признанием – не важно, какими путями добытым, – речь шла о разоблачении и принесении в жертву, в вечную славу коммунизму[1550]. Злостность виновного должна была быть установлена и признана, как бы осознана вторично и публично провозглашена – для того, чтобы последующий расстрел имел ценность как эффективное излечение. Просто расстрелять кого-нибудь было недостаточным, так как контрреволюционное сознание могло избежать умерщвления: враг мертв, но его злостные идеи циркулируют, как и прежде.
Революция не должна была сходить с пути истинного. Ритуальные действия, столь очевидные в стиле следствий НКВД, говорят о технологии восстановления того, что стало туманным, подпало под сомнение. Приносимую жертву будоражили, пытали, заставляли говорить, пока та часть общества, которая подлежала уничтожению, не находила свое олицетворение в жертве, так что и подследственный начинал верить, что он является именно этим, – только потом его можно было уничтожить. В этом заключалось искупительное действие: устранялось то, что необходимо было устранить. В центре внимания было не преступление как таковое, а персона преступника, который олицетворял сущность преступления.
Механическая произвольность всего этого впечатляет, так как в выборе своих жертв НКВД не руководствовался биографической, этнической или даже классовой логикой. Искупительная логика, настаивающая на отождествлении зла с конкретным человеком и затем на уничтожении этой персоны с тем, чтобы уничтожить зло, основывалась на особенном отношении к жертве, которая выбиралась изнутри сообщества. Логика искупления была настолько убедительна, что в определенный момент даже обвиняемый принимал ее. Отсюда мотив: «Скажите тов. Сталину, что я умру с его именем на устах». Обвиняемый приносил свое «я» в жертву как для самоочищения, так и для очищения коллектива. Принося себя в жертву, он пытался пересмотреть смерть, превратить ее в бессмертие – как и происходит в религиозном жертвоприношении. Веря в то, что его смерть была именно жертвой, а не бессмысленным умерщвлением или убийством, жертва отчаянно пыталась вписаться в общество даже в момент собственной смерти. Эти обстоятельства объясняют отсутствие сопротивления. Никто не спрашивает, почему ведьмы не организуются с тем, чтобы отбиться от преследователей. Такие вопросы бессмысленны именно потому, что ведьма идентифицируется с коллективом, который указывает на нее пальцем, а не со своим могучим, но одновременно и совершенно злостным «я».
Вместе с тем утверждение, что классическое понятие ритуала полностью описывает работу НКВД, будет преждевременным. Этнографы рассказывают нам, что в традиционных ритуалах жертвоприношения всегда есть остаток: имущество жертвы разделяется между живущими, тело поедается, память о человеке сохраняется. Жрецы раздают жертвенные останки, и члены общины поглощают их. Случай сталинизма отличается, так как смерть контрреволюционера не описывалась полностью, не становилась до конца дискурсивной. Коммунизм отказывал в трансценденции и поэтому затруднялся символизировать смерть как очищение. Диверсанты и вредители не приносились в жертву истине. Скорее их превращали в козла отпущения, или в фармака (греч. pharmakos) – существо одновременно чистое и грязное, святое и нечестивое, тогда как животное, приносимое в жертву богам, должно было быть чистым (жрец специально проверял, нет ли у жертвы болезней или изъянов). Фармаком не жертвовали – его просто уничтожали[1551]. Сфера суверена была той, где умерщвление разрешалось, не наделялось качествами убийства или жертвоприношения – партия позволяла разбираться с контрреволюционерами вне установленной системы правосудия как раз в то время, когда сталинская юриспруденция была упорядочена, а смертная казнь отменена[1552]. В Древней
