Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
Для художников-карикатуристов 1920‑х годов время нэпа, несмотря на существенные политические ограничения, во многом повторяло расцвет рынка иллюстрированной сатирической прессы 1905–1916 годов. Сами по себе цензурные ограничения их не должны были сильно смущать: во многом идея внешней цензуры в газетах и журналах этого времени повторяла существовавший двумя десятилетиями ранее режим «партийности» в дореволюционных изданиях, где принадлежность редакции к тому или иному политическому лагерю – пусть и в виде симпатий, а не формальной аффилированности – преобладала. «Черносотенный» автор-карикатурист не мог публиковаться в «демократическом» издании 1909 года – и ситуация 1925 года отличалась лишь отсутствием плюрализма: «черносотенные» и антисоветские (в любом смысле) журналы существовали только за границами Советской России. И хотя технически работа карикатуриста из Москвы на берлинское издание была, в общем, возможна (так же, как она была некоторое время возможна для прозаиков и беллетристов), примеры такого рода нам не известны. Между тем визуальный язык эмигрантской карикатуры был, по крайней мере в первой половине 1920‑х, практически идентичен советской карикатуре, что совершенно не удивительно, учитывая их общее происхождение. Именно это позволяло иногда советским карикатуристам в тогдашних газетах и журналах не только «передирать» отдельные сюжеты, темы, содержание графических анекдотов, но и порой просто перепечатывать в порядке полемики некоторые находки эмигрантской графики и даже вступать с ней в открытый визуальный диалог. В свою очередь, эмигрантские издания – прежде всего «Руль» – существовали в пространствах самостоятельных карикатурных традиций, а циркуляция иностранной и эмигрантской прессы в России в ранних 1920‑х еще не была полностью прекращена. Это делало «пространство карикатуры» для художников, сотрудничающих с советской властью, более или менее интернациональным. Визуальная «полемика» между карикатуристами круга «Крокодила» и эмигрантами-художниками из «Руля», «Иллюстрированной России» и тому подобных изданий иногда была открытой – такие случаи есть в коллекции иллюстраций, приводимой ниже. Видимо, она была – очевидно, в силу не столь пристального наблюдения за эмигрантской прессой со стороны партийных органов – явлением «для своих», для художников, которые в профессиональном кругу могли оценить полемику и копирование «заграницы» (или, напротив, «Советов») на уровне отдельных фигур, изобразительных приемов, конкретной тематики. В треугольнике «советские газеты – эмигрантские газеты – иностранные газеты» взаимовлияние в ограниченных объемах заметно по крайней мере в первой половине 1920‑х годов.
Но со второй половины 1920‑х уже сказывается и появление первой версии железного занавеса (тогда еще так никем не называемого) между СССР и Европой. Деконтекстуализация сюжетов для эмигрантских и иностранных средств массовой информации уже становится очевидной, и эмигрантские издания, в первую очередь «Руль», публикуют все меньше карикатур на чисто советские темы (поскольку их русские читатели в Берлине, Париже, Риге все меньше понимают, о чем речь), эти карикатуры все менее понятны, остры и перестают быть похожими на синхронные советские. Реальность СССР становилась все более и более экзотической и откровенно непонятной, если смотреть на нее из Европы и США, – никакое искусство карикатуриста не спасет отсутствие известного читателю контекста, а он для эмигрантской прессы постепенно исчезал.
Если подводить промежуточные итоги, то вырисовывается следующая картина. Советский карикатурист ранних 1920‑х – в отличие от «шаржиста круга Политбюро» – является внешней по отношению к партии и ее идеологии фигурой. Он – профессионал, в своей деятельности помогающий ВКП(б), его аналог в других частях формирующегося постреволюционного социума – писатели-«попутчики» или «старые спецы» в промышленности. Он, безусловно, обязан в своей работе транслировать партийную точку зрения, но форма, эстетика, визуальные конвенции – все, что относится к границам жанра, – было в основном его индивидуальным решением. В отличие от «критики литературных направлений», в этом кругу не существовало «критики карикатуры» как институции; учитывая, что это был узкий круг (вряд ли мы ошибемся, если оценим его в несколько десятков профессионалов в крупных городах, преимущественно в столицах), форму советской карикатуры определяли именно авторы. В этом смысле их «говорение по-большевистски» в отличие от «говорения по-большевистски» авторов круга Политбюро – внешняя реконструкция языка, вряд ли соотносящегося прямо с их идентичностью. Карикатуристов ранних 1920‑х никто не уличал бы в «беспартийности» (они за редким исключением не были членами ВКП(б)). Дело с ними обстояло проще. «Недостаточно партийный» визуальный язык конкретного карикатуриста исключал его из круга публикуемых авторов; его не убеждали – достаточно было просто не платить.
При этом мы уже предполагали, что графические записки, циркулирующие в Политбюро и его круге с 1923 года, начиная с работ Ярославского, были доступны для части карикатуристов: предположительно их видели Дени и Моор, нельзя исключать и знание этих образцов Юлием Ганфом и Черемных. В то же время трудно отрицать влияние индивидуальных стилей карикатуристов-профессионалов на графические записки партийных вождей. Это легко объяснимо – в конце концов, любитель не мог не имитировать синхронные газетно-журнальные образцы жанра, а, как мы уже писали, культура предыдущей версии жанра, дореволюционной, по многим причинам должна была пройти мимо основной массы высокопоставленных большевиков: в нелегальных изданиях ВКП(б) 1906–1914 годов не было карикатур – там вообще редко шутили. Но разница между карикатуристом «круга Политбюро» и карикатуристом «круга „Крокодила“» огромна, и дело совсем не в том, что первый любитель, а второй профессионал. Если автор графической записки представлял субъектом высказывания узкий круг друзей – высокопоставленных большевиков, то есть круг, в данном случае определяющийся как частный, то официальные карикатуристы – журнал или газету, имевшую в СССР с середины 1920‑х годов статус государственно-общественного публичного института.
Советский тип прессы, в котором печать, контролируемая социалистическим государством, несет ответственность перед господствующим классом (до конституции 1936 года это был пролетариат, после – классовый альянс пролетариата, крестьянства и новой интеллигенции),
