Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
Шамарин проигнорировал все сигналы, поступавшие на алкоголика Баталина по партийной линии. Что же сделал Пастаногов? «Вы сказали, что Баталин разложился, а Вы как член парткома что сделали, чтобы исправить Баталина?» Пытался ли Пастаногов хоть как-то наставить Шамарина, занимавшегося «покрывательством», не принимавшего никаких мер для борьбы с «фактами морально-бытового разложения <…> отдельных членов ВКП(б)»? Пастаногов заявил: «Я несколько раз ставил перед Шамариным вопрос о Баталине, но, видимо, не упорно»[1493].
Вопрос: Для чего у Вас существовала черная папка с компрометирующими материалами на сотрудников?
Ответ: В папке лежали копии показаний на сотрудников, и она была черного цвета вот и все.
Вопрос: Дымнов писал директивы об арестах исключенных из партии, эти директивы с Вами были согласованы?
Ответ: Да, согласованы.
Обсуждение постоянно возвращалось к персоне Мальцева. Мальцев уже был под арестом, его виновность бралась за аксиому. Все знали, насколько близок был с ним Пастаногов:
Вопрос: Как Вы расцениваете свои действия?
Ответ: Я находился под влиянием Мальцева. <…> Действительно, таких дел было много, когда Мальцев один решал вопрос жизни и смерти многих людей. <…>
Вопрос: Когда Мальцев уехал в Москву, как его разыскивали и кто?
Ответ: Когда Мальцев уехал в Москву, Ровинский дал распоряжение звонить по всем московским гостиницам и разыскивать Мальцева[1494].
37-летний Иван Филиппович Мурин, из крестьян, русский, в войсках ЧК – ОГПУ с начала 1920‑х, помощник начальника отдела связи АХО УНКВД НСО, претендовал на знание взаимоотношений в верхах: «Взаимоотношения Пастаногова с Мальцевым были отличительно хорошие против остальных сотрудников. Мальцевым мне было приказано Пастаногова пропускать к нему вне очереди. Мальцев часто приглашал к себе на квартиру Пастаногова, Шамарина и ряд других нач. отделов и работников. После отъезда Мальцева в Москву Ровинский приказал мне звонить в Москву и разыскивать по гостиницам Мальцева». Мурин хотел подчеркнуть, что он не использовал личные связи, а только выполнял директивы начальства, но все знали, что он наравне с Пастаноговым и Шамариным был в числе провожавших Мальцева, братался с ним[1495].
Представление о границе между работой и отдыхом в быте нового человека конца 1930‑х годов делало проблематичной любую форму совместного времяпрепровождения. По-новому ставился вопрос о привилегиях: казалось, что старший состав НКВД уже как будто пользуется всеми благами коммунизма. Если в 1920‑е неприязнь рядовых чекистов к высокопоставленным начальникам выражалась в строго классовых терминах, то в 1930‑е акценты изменились, потому что прежний язык оказался неактуален. Более акцентированной стала тема избытка и незаслуженного получения даров социализма. Речь шла не просто о неравенстве, но о том, как руководство использовало свое положение. Выступавшие на собрании указывали на образ жизни, на стиль поведения. Обособление оценивалось как элитизм и осуждалось.
То, что подобные вопросы всплыли в ходе обсуждений пыток, фабрикации дел и проведения расстрелов, не было случайностью. Речь шла не столько об имущественном неравенстве, о стиле жизни или индивидуализме, сколько об избытке как таковом и о том, как он сказывается на отношении чекиста к своей работе. Нарушение социалистической законности связывалось с личной прихотью: закон извращался, чтобы стать источником избыточного наслаждения. Славой Жижек объясняет: «Избыточное наслаждение – это не просто прибавка, которая присовокупляется к некоему „нормальному“, основному наслаждению, напротив, наслаждение как таковое и возникает из этой избыточности, поскольку наслаждение и конституировано как некий „эксцесс“». Сталинская идеология старалась стереть следы своей собственной непоследовательности и противоречивости. Историзация, столь присущая марксистскому мышлению, скрывала ядро Реального (лакановское réel), травматического, в принципе ускользающего от символизации. Избыточное наслаждение чекистов вращалось вокруг основополагающей преграды, преодолеваемой и заново задаваемой с лихорадочной активностью. На самом деле то, что словенский философ называет «избыточной силой как формой проявления фундаментального бессилия», «непосредственным переходом от одного к другому», «совпадением предела и эксцесса, нехватки и избытка», отлично характеризует столь ощутимую конститутивную нехватку дискурса[1496].
Имплицитно в обсуждениях эксцессов в повседневной жизни просматривалась их связь с эксцессами в области права: если работник органов внутренних дел допускал неумеренность в потреблении алкоголя, пребывал в состоянии постоянного опьянения, то он же мог сделать следующий шаг, начав упиваться страданиями пытаемых задержанных. В 1939 году чекистскому начальству часто вменяли в вину пристрастие к охоте – времяпрепровождению, которое воспитывает тщеславие, жестокость и обособление от коллектива. Если чекист проявлял кровожадность на охоте в свободное от работы время, то почему он не мог продолжить охотиться на ни в чем не повинных коммунистов? Жадность до денег и наград начальства в свою очередь была связана с опасностью превращения работы в намеренное вредительство. Зависимость от постоянной похвалы московского начальства и премий логически перетекала в желание фальсифицировать материал с целью получения новых и новых доз поощрения.
Разговор об эксцессах симптоматичен: при обсуждении преступлений чекистов они рассматривались в рамках буксующей герменевтики врага как проявление индивидуальной разнузданности, нехватки самоконтроля. В то же время, если верить свидетельствам Глобуса, Сойфера и Овчинникова, многие жертвы спецоперации НКВД осознавали ее иррациональный, чрезвычайный и системный характер. Таким образом, ставился вопрос о самой возможности сохранять самообладание и предотвращать эксцессы системных указаний на уничтожение врага по всей стране усилием индивидуальной воли. Требование соблюдения законности и правосудия, с одной стороны, и данная московским руководством отмашка на приостановку действия закона и легальных процедур в отношении арестованных, с другой, порождали внутренний конфликт в сознании исполнителей этих директив. Разговор об индивидуальных эксцессах в ходе разбирательств и судов над работниками НКВД, также санкционированный сверху, служил цели снятия этого конфликта, переноса ответственности со Сталина и московского руководства на плечи наиболее одиозных и рьяных борцов с внутренним врагом. Акцент был смещен с чрезвычайного положения, «объективной обстановки», как называл это Овчинников, на субъективные эксцессы в работе того или иного следователя.
Письменное «объяснение», посланное Шамариным 25 апреля 1939 года в бюро партийного коллектива, касалось всех этих страхов:
Мне <…> брошено обвинение в том, что партком шел на поводу у Мальцева, что были случаи, когда якобы даже заседание парткома прекращалось, если Мальцев звонил и вызывал начальников отделов. Я заявляю, что таких случаев не было. На поводу у Мальцева я не шел. Служебно я от него зависим не был, а стало быть, даже если заподозрить меня в подхалимстве и карьеризме, то это не будет соответствовать обстановке и действительности. Не может эта зависимость исходить и из бытовых связей с Мальцевым, как меня в этом пытаются
