Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
Сын так и остался в лимбе: «Мне же неизвестно даже, жив он или нет, был ли судим, за что, на какой срок и т. д.»[1349]
4. «Операция» НКВД
Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел СССР № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» от 30 июля 1937 года запустил новый виток репрессий против «продолжающих вести активную антисоветскую подрывную деятельность». Террор стал большим.
Безусловно, операция по тотальному уничтожению внутреннего врага – так называемая «ежовщина» – является апогеем сталинского террора. Мы, однако, коснемся ежовщины кратко и по касательной. Главных наших героев убили еще до ее начала. Некоторые томились в лагерях и были уничтожены в ходе этой операции – среди них и Глобус. Всего в период ежовщины по политическим мотивам было арестовано 1 372 382 человека, из них расстреляно 681 692. Приказ Ежова от 30 июля определял разные целевые группы, подлежащие репрессиям. Ежов инструктировал всех начальников управлений НКВД взять на учет «кулаков», «членов антисоветских партий», «участников повстанческих, фашистских, шпионских формирований», «троцкистов», «церковников», а чтобы уж никто не увильнул – и «активных антисоветских элементов». Улов делился на «первую категорию» (наиболее враждебные элементы, подлежащие расстрелу в порядке административного проведения их дел через тройки) и «вторую категорию» (менее активные, подлежащие отправке в лагеря). Далее решениями Сталина, Ежова и Политбюро ЦК устанавливались разнарядки по количеству осужденных – «лимиты» для отдельных республик, краев и областей[1350].
Следствие проводилось «ускоренно и в упрощенном порядке». С точки зрения НКВД, не было ничего из ряда вон выходящего в рассмотрении дел на «врагов народа» как производственном процессе: партийное руководство трубило по всем каналам, что враг орудует везде, и хотя в целом буржуазия и кулачество были разбиты, но врагами остались злостно настроенные отдельные люди. Они затаились, и их было чрезвычайно трудно опознать. При таком дискурсивном оформлении всем было понятно, что искать врагов надо было безотлагательно.
Ежовщина была связана с угрозой войны. Содержание приказов, регулирующих массовые операции, демонстрировало стремление Политбюро уничтожить «пятую колонну», которая уже проявила себя во время Гражданской войны в Испании 1936 года. Именно подготовкой к войне объясняли массовые операции своим сами сотрудники НКВД. Руководитель одного из региональных управлений наркомата высказался следующим образом: «СССР воюет с Японией, скоро начнется война с Германией <…> На НКВД правительство возлагает надежду в смысле очистки страны от чуждого элемента <…> Поэтому необходимо по Союзу расстрелять до 5 млн человек»[1351]. Очистительная операция вызвала взрыв энтузиазма в органах – наконец-то руки были развязаны. Так, например, нарком внутренних дел Казахской ССР Лев Борисович Залин заявил перед партийным активом: «С приходом тов. Ежова, вы сами чувствуете по своим областным управлениям, особенно секретари обкомов, что у нас работа здорово оживилась, оперативная активность усилилась, и это дало возможность, хотя и с запозданием, но вскрыть довольно значительное количество. Усилился партийный дух, все усилилось. Иное настроение у работников. Иные директивы получаются, иные письма, иной личный инструктаж. Большинство начальников облуправлений были в Москве на докладе Николая Ивановича. Другое настроение в органах. Те же самые люди, а кадры у нас в массе своей приличные, иначе реагируют на все»[1352].
Сибирь считалась одним из самых уязвимых регионов при подготовке к будущей войне. Истреблять в регионе надо было не только настоящих врагов, но и потенциальных. Замена предполагаемого правонарушения возможным преступлением интересна с правовой точки зрения.
Ханна Арендт отмечала:
В то время как подозреваемого арестовывают, потому что он считается способным совершить преступление, которое более или менее соответствует его личности (или его подозреваемой личности), тоталитарная версия возможного преступления основывается на логическом предвосхищении объективного развития событий. Московские судебные процессы над старой большевистской гвардией и военачальниками Красной Армии – классические примеры наказания за возможные преступления. За фантастическими сфабрикованными обвинениями можно разглядеть следующие логические соображения: события в Советском Союзе могут привести к кризису, кризис может привести к свержению диктатуры Сталина, это может ослабить военную мощь страны и, возможно, привести к ситуации, в которой новому правительству придется подписать перемирие или даже заключить союз с Гитлером. Следствием этого стали неоднократные заявления Сталина, что существует заговор с целью свержения правительства и заключения тайного сговора с Гитлером. Против этих «объективных», хотя и совершенно невероятных возможностей стояли только «субъективные» факторы, такие как надежность обвиняемых, их усталость, их неспособность понять, что происходит, их твердая уверенность в том, что без Сталина все будет потеряно, их искренняя ненависть к фашизму, Т. е. ряд мелких реальных деталей, которым, естественно, недостает последовательности вымышленного, логичного, возможного преступления. Таким образом, центральная посылка тоталитаризма о том, что все возможно, ведет при последовательном устранении всех ограничений, заключенных в самих фактах, к абсурдному и ужасному заключению, что любое преступление, которое только сможет вообразить себе правитель, должно быть наказано, безотносительно к тому, совершено оно или не совершено[1353].
Работник следственного отдела УКГБ Томской области Анатолий Иванович Спраговский вспоминал, что врагов умели находить везде: следователи объясняли свои действия требованиями политической обстановки, в основе их мышления была теория обострения классовой борьбы: «Не прояви они усердия в борьбе с „классовыми врагами“, самих бы обвинили в пособничестве „врагам“. В протоколах часто встречались фразы: „Врагу свойственно запираться“, „Враг не дремлет“, „Враг хитер“»[1354]. Следователи могли сомневаться, были ли те или иные арестованные врагами, или же они обознались. Но никто не сомневался в том, что враг повсюду. Повышение лимитов впечатляло, указывая на готовность партии наконец приняться за врага. Конечно, число троцкистов не могло быть в сотни раз больше, чем в 1926–1929 годах. Даже если они кого-то вербовали – вербовали они таких же врагов. «Троцкизм» стал именем нарицательным: дело было уже не в биографических подробностях (кто за кого и когда голосовал), а в оценке сущности человека.
Террор набирал обороты. 16–18 марта 1937 года в повестке заседания Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) стоял доклад Сталина на недавно закончившемся пленуме ЦК. Выступавшие каялись в «ошибках» и просчетах, призывали к повышению бдительности. Секретарь крайкома Эйхе уже отшлифовал свою риторику и говорил дольше и настойчивей, чем в своем выступлении в Новокузнецке после убийства Кирова. Следуя призывам Сталина, Эйхе признал «большое запоздание с разоблачениями» в своих краях: «В чем двойной позор для нас? В том, что почти нет случаев, когда хозяйственник пришел бы в НКВД и заявил: „Вот имеются такие-то факты, и мне
