Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
В то же время заявления Попова на собрании показывают определенную степень инерции руководства Новосибирского отделения НКВД. Так, Попов жаловался, что приехавший на место Алексеева Каруцкий все еще делал различие между контрреволюционной организацией и обычным кругом общения подозреваемого в троцкизме. Руководство все еще действовало недостаточно смело: «Уехал Алексеев, вместо него приехал Каруцкий. Я докладывал Каруцкому разработку „Военный“. По материалам этой разработки было видно, что на территории Запсибкрая существует контрреволюционная троцкистская организация, возглавляемая Мураловым. Каруцкий мне говорит: „Откуда вы взяли организацию? Никакой организации нет, а есть окружение Муралова“. При этом разговоре присутствовал также Жабрев, который поддерживал в этом Каруцкого». Далее шла «история с террористом Ивановым» – приближенным одного из вождей сибирской оппозиции Иллариона Николаевича Ходорозе. «Троцкист Орешников, проходящий по террористической троцкистской группе Ходорозе, на допросе показал, что в 1932 г. по указанию Ходорозе и Муралова в Москву был направлен член группы Ходорозе Иванов с заданием совершить террористический акт над тов. Сталиным <…> Залпетер сказал: „Вы с этим делом подождите. Если мы этот протокол пошлем [в Москву], то наделаем много шуму. А вдруг Иванов не будет разыскан, и мы с этим делом сядем?“» Только когда приехал тов. Курский, этому делу был дан ход. «Иванов был обнаружен. У него при обыске изъяли наган, и он признался в том, что охотился за тов. Сталиным <…> Специально для этого [Иванов] поселился около Сочи. Таким образом, мы задержали поиски террориста Иванова на 4 месяца».
Даже когда старое руководство проводило аресты троцкистов, Попова возмущало, что, пытаясь получить признания, они рассчитывали на коммунистическую сознательность. Попов же понимал, что ждать от троцкистов сознательности и чистосердечных признаний было бесполезно. По его мнению, такого рода пустые формальности и чистоплюйство лишь замедляли рассмотрение дела и создавали препятствия на пути неотвратимого возмездия врагам: «Дело с Вегманом. Мы имели прямые показания о том, что Вегман – троцкист, что на квартире у него устраивались сборища троцкистов Муралова, Сумецкого и др. Крайком ВКП(б) санкционировал его арест. Первый допрос Вегмана производил Каруцкий. Он говорит Вегману: „Мы знаем, что вы не троцкист, но вы должны признаться в том, что вы двурушничали, обманывали партию, передавали для Троцкого деньги“». Вегман посылал через друзей средства Троцкому в Алма-Ату в 1929 году. «Понятно, что после такой постановки вопроса Вегман уперся. Он допрашивался несколько дней. Мы с тов. Невским самостоятельно предъявили ему обвинение в том, что он троцкист, что он имел организационную связь с Мураловым; нам на это Вегман прямо заявил: „Какое вы имеете право предъявлять мне такое обвинение, когда ваш начальник сам сказал, что я не троцкист“. Через 2 дня после этого Вегман сознался в том, что он троцкист, что он является членом к[онтр]-р[еволюционной] троцкистской организации».
Попов винил Жабрева, бывшего начальника СПО, с которым он начал раскрутку дела Николаева летом 1936 года: Жабрев «не уделял внимания вопросу укомплектования работниками 1‑го отделения, того отделения, на плечи которого легла вся тяжесть работы по борьбе с контрреволюционерами, троцкистами и правыми». НКВД не успевал за директивами политического руководства, не отдавал должное опасности контрреволюции: «Мы оторвались от партийной жизни. Когда нужно было идти на партсобрание или на кружок партучебы, нам говорили, что можно не ходить, а нужно выполнять оперативную работу, что наша оперативная работа не менее важна, чем партийная работа». Работа с агентурой «у нас запущена. Я сам также работаю с агентурой не так как нужно <…> Не поставив на должную высоту агентурную работу, мы не сможем выполнить решений февральского Пленума ЦК ВКП (б)» по поиску врагов в партийных рядах. «Критика должна быть смелая, невзирая на лица».
Прения по докладу С. П. Попова шли под знаком критики прежнего состава чекистов. Прения начал Д. Г. Кожевников, указавший, в частности, на то, «что в отношении троцкиста Ходорозе имелись материалы еще в 1934 г., но <…> не были реализованы». Как вспоминал Пастаногов, «Жабрев поднял большой шум, заявляя Попову: „Кто вам разрешил об этом допрашивать Вегмана?“ И только тогда, когда Вегман сам признался в своей троцкистской деятельности, Жабрев успокоился. Это свидетельствует о попустительстве к врагу. Жабрев был большим другом Молчанова и, в связи с этим, попустительство Жабрева, возможно, было не случайно. Жабрев сам лично следствием занимался мало, но любил результаты следствия присваивать себе. <…> Критиковать руководство, по существу, было нельзя. Считалось, что критика подрывает авторитет руководства, мешает работе. Жаль, что уехал тов. Успенский. Он культурный человек, хороший администратор, а позволял себе недопустимую площадную ругань в обращении с работниками-чекистами. Это было возведено в систему». Руководство не только зажимало критику, но и не давало ходу накопленным следственным материалам. Разработанные сценарии вражеской деятельности, признательные показания – все это не могло быть использовано из‑за бюрократического стиля предшествовавшего руководства, неотзывчивости краевых аппаратов и деятельности террористов в московских верхах. Выявленные террористические тенденции подозреваемых не воплощались в приговорах. Возможное возмездие не становилось частью действительности, оставаясь лишь потенциально осуществимым. Хуже всего то, что краевое руководство прямо уничтожило часть сценариев. Так, А. Р. Горский в своем выступлении заявил следующее: «В 1932 г., когда тов. Попов вел следствие по делу Слепкова и др., вполне ясно было установлено наличие террористических тенденций у этой группы правых <…> эти документы пошли в Москву. Там заявили, что это липа, что здесь мы страдаем гигантоманией, и не дали ходу этим материалам. Теперь, когда установлено, что бывший начальник СПО Молчанов являлся предателем, членом центра правых, теперь нам ясно, почему так получилось». Начальники краевых аппаратов не давали материалам ход, были такие, которые даже выносили решения разработки сжечь. «Только в начале 1937 г. всем этим материалам дается ход, эти материалы извлечены были из архива и полностью реализованы».
В словах Горского есть правда: о существовании «заготовок», которые откладывались в сторону или тормозились, вообще известно немногое. Обычно считается, что дела «шились» в 1936–1938 годах или по сиюминутным сценариям, или по обстоятельствам, причем архив играл вспомогательную роль. Горский говорит о том, что в 1937 году не только позволили наконец реализовать накопленные в архивах органов сценарии, но и придали легитимности такого рода следственной работе.
Заместитель Пастаногова, Ефим Федорович Дымнов, высмеивал летаргию в органах, некоторую обывательщину: «Возьмите прошедшие вечера: выпуск М[еж]К[раевой]Ш[колы ГУГБ НКВД] и др., где рядовые работники в зале за столиками, а верхушка – на хорах, в роли наблюдателей за паствой. Раньше, при тов. Заковском, наш
