Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
Колодина изобличали и другие. Александр Иванович Шемелев, уполномоченный Главлита при издательстве Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук им. В. И. Ленина, свидетельствовал, что Колодина Дмитриев характеризовал, как «…человека „с прошлым“. <…> Я решил бросить „пробный камень“, несколько туманно заметив, что „бывают оказии из‑за границы“. <…> Дмитриев, конечно, понял, о ком из‑за границы идет речь, хотя прямо я не говорил ему, что речь идет о связи с Троцким <…> очень заинтересовался, явно оживился, стал спрашивать: „Что думают за границей?“ На это я заявил ему примерно в таком смысле: „За границей думают, что главное – это ликвидировать Сталина“»[1338].
Колодин соблюдал конспирацию. Товаровед Центральной выходной базы Союзмосленхлопкосбыта Нина Семенова Веритова не могла на допросе «восстановить в памяти детали всех наших бесед, но смысл их сводился к тому, что Колодин неоднократно доказывал мне, что <…> шпионаж в Союзе настолько развит, что нужно быть крайне осторожным и скрывать свои мысли». В беседе 11 февраля 1936 года в ресторане на Тверской «Колодин сообщил мне, что он готовится к какому-то серьезному делу, и он при этом заявил, что „или я это дело выдержу, или меня расстреляют“»[1339]. Дмитриев подтверждал экстремизм Колодина, который «по своим особенно враждебным контрреволюционным взглядам и своим личным качествам (он был очень энергичным и волевым человеком, притом весьма решительным) мог пойти на совершение террористического акта над Сталиным»[1340]. Нечего удивляться, что при обыске у него обнаружилась граната. «Я взял эту гранату в 1933 году в военном кабинете Института востоковедения, – оправдывался Колодин. – К практической подготовке террористического акта я не успел приступить. Вместе с тем должен еще раз заявить, что если бы меня не арестовали, я под влиянием Дмитриева, безусловно, пошел [бы] на совершение террористического акта над Сталиным»[1341].
3 октября 1936 года ВК ВС СССР приговорила Колодина к высшей мере наказания.
Итак, дела Николаева и Кашкина ничем не отличались от других дел, начиная с общего состава преступления и заканчивая конкретными формулировками. Протоколы допросов из разных регионов свидетельствуют о том, что НКВД действовал по общей шпаргалке. Следователи вкладывали в уста подследственных признания в участии в подпольной троцкистской организации и подготовке покушения на партийных вождей. Даже характер оружия – револьвер, иногда граната – редко варьировался. Детали по возможности приводились в соответствие друг с другом, временные рамки синхронизировались, чтобы придать протоколам хоть какую-то убедительность. Задача сочинителя была все той же: использовать оппозиционное прошлое коммуниста 1920‑х годов, чтобы приписать ему участие в контрреволюции в 1930‑е годы. Подследственным вменялась последовательность и неуклонность в политических взглядах – их реабилитация в 1929–1934 годах была ошибкой, наивностью, недосмотром. Долгое время им удавалось скрыться с помощью двурушничества, но теперь органы прозрели и напали на их след.
Оппозиционеры старались говорить об ином или хотя бы иначе расставлять акценты. Если изменить ракурс прочтения протоколов, то окажется, что оппозиционеры пронесли понятие «наши» через годы, а перед следователями ностальгировали по совместной активности былых дней. В кругу Шевелева-Лубкова беседы начинались с упоминания партизанских походов времен Гражданской войны. При встрече Колодин с Матвеевым тоже говорили в основном о былом. Если следователь выстраивал поступательную прогрессию, доказывая переход оппозиционеров к террору, то взор подследственных, наоборот, обращался назад.
Отметим также способность дискурса следователей подчинить себе семейные отношения. Семейные пары – Колодин со своей женой, Дмитриев со своей – фигурировали как партийные диады. Мужья и жены говорили одним голосом – сначала голосом коммунизма, затем голосом троцкизма – и арестовывались вместе.
В протоколах допросов просматривается уже якобы осуществившийся переход от «черной мессы» как обособленной, оппозиционной практики, говорящей о желании реформировать советский строй, к ее гораздо более зловещей манифестации. Теперь ритуалы «черной мессы» говорили о повстанческой организации, намеревавшейся устроить новую революцию, на этот раз – против партийного руководства (два этих возможных сценария ритуала уже отмечены на материалах Омска 1927 года). Не случаен переход языка следствия от «встреч» к «сборищам», от «дискуссии» к «планированию», от слов к действию. Начиная обычно со второго допроса, признания в общем недовольстве ситуацией в стране и партийным руководством превращались в «выступления» и «активную борьбу» против руководства партии, «вплоть до вооруженного выступления». В уста подследственных вкладывались слова, что «надо перевоевать», убрать Сталина» – этого было достаточно, чтобы подвести арестованных под смертный приговор.
Погрузимся теперь вновь в ситуацию в томских вузах, на этот раз – чтобы посмотреть, как наши герои правили там «черную мессу» в самой ее демонической ипостаси – по крайней мере, в воображении Каруцкого и его следственной команды. Повторяя уже отлаженную схему, НКВД установил, что по заданию троцкистского центра Кашкин, Загорский, Глобус и их сторонники создали в Томском государственном университете не просто группу единомышленников, как наивно полагали в горкоме, а полноценную террористическую организацию. Особенного внимания заслуживают протоколы допросов Глобуса – следствие над ним оставило уникальную документацию, которая позволяет услышать собственный голос подследственного, чего, например, следственные материалы по делу Николаева начисто лишены.
Всего несколько недель спустя после партсобрания в горкоме, на котором Глобусу инкриминировали расплывчатые троцкистские симпатии, в кабинете НКВД он уже обвинялся в участии в троцкистско-зиновьевской организации, совершившей 1 декабря 1934 года «злодейское убийство тов. Кирова». Следствие считало, что Глобус продолжал ту же деятельность и в Сибири: в конце февраля – начале марта 1936 года он получил задание от «троцкиста-террориста Кашкина». Глобус на допросе отпирался: «Никаких, не только троцкистских, но и вообще близких отношений с Кашкиным не поддерживал. О том, что он является троцкистом, не знал. <…> Никакого повода Кашкину я не давал, чтобы он считал меня троцкистом». Показания Кашкина, Загорского и Мишина против него Глобус объявил «вымышленными». 4 ноября 1936 года состоялась очная ставка между ним и Загорским, где были запротоколированы показания Загорского о желании Глобуса примкнуть к контрреволюционной троцкистской организации в ТГУ.
11 апреля 1937 года выездная сессия военной коллегии Верховного суда СССР, осудившая Николаева, рассматривала дело Глобуса. Суд огласил выдержки из показаний Кашкина, Мишина и протокол очной ставки с Загорским. Глобус все отрицал: «Все это ложь, личных счетов ни с кем
