Соломон Волков - История культуры Санкт-Петербурга
(«Стопятницами» называли репрессированных женщин, которым позволялось проживать только за чертой больших городов – «за сто пятой верстой».) Ахматова идентифицирует себя с этими жертвами сталинского режима, включает себя в их число: ведь и она тоже вырастила сына «для застенка и для тюрьмы». Другая остро личная тема «Поэмы без героя» связана с роковой встречей Ахматовой с Исайей Берлином:
За тебя я заплатилаЧистоганом,Ровно десять лет ходилаПод наганом,Ни налево, ни направоНе глядела,А за мной худая славаШелестела.
Трагический личный опыт Ахматовой сплетается с ужасной историей Петербурга в XX веке, жестокой кульминацией которой, по мнению Ахматовой, стала его 900-дневная осада в годы Второй мировой войны. Ахматова в это время была в эвакуации, но именно осада подтвердила ее затаенные предположения о единстве судеб поэта и города, к которому она обращалась в «Поэме без героя» так:
…А не ставший моей могилой,Ты, крамольный, опальный, милый,Побледнел, помертвел, затих.Разлучение наше мнимо:Я с тобою неразлучима,Тень моя на стенах твоих…
Страдания города персонифицированы в страданиях Ахматовой, а крестный путь города, в свою очередь, вбирает в себя ее несказанные мучения. Наблюдатель заметил когда-то о предреволюционном Петербурге, что тот «был насквозь пропитан легковерием, нигилизмом, скепсисом, иронией опустошенных душ». Это был город изысканных развлечений, эстетического гурманства, пряной богемной жизни, в которой Ахматова и ее друзья, завсегдатаи артистического кабаре «Бродячая собака», чувствовали себя как рыба в воде.
Когда Ахматова приступила к «Поэме без героя», то объявила: «Из года сорокового, как с башни, на все гляжу». С высоты этой башни ей могло показаться, что Петербург 1913 года, как библейские Содом и Гоморра, заслуживал уничтожения. Но это мог быть также и поэтический прием, поскольку, чем ярче рисовала Ахматова образ предреволюционного Петербурга как российского Вавилона, тем страшнее оттенялась драматичная история города в последующие десятилетия, о которых Ахматова, вновь связывая свою судьбу с судьбой города, писала:
И проходят десятилетья:Пытки, ссылки и смерти. Петь яВ этом ужасе не могу.
Но обессиленный город, как и обессиленный поэт, продолжал жить. И этому полуживому городу, прошедшему через все мыслимые испытания, Ахматова приносила в дар свою «Поэму без героя», в которой впервые были трансформированы и синтезированы все элементы нового мифа о Петербурге. Ахматова вобрала в нее даже Седьмую симфонию Шостаковича, специальной строфой о которой (где Седьмая была названа «знаменитой ленинградской») заканчивалась одно время «Поэма без героя». (Тут можно напомнить, что среди других вариантов подзаголовка «Поэмы без героя» был и такой – «Трагическая симфония».)
У «Поэмы без героя» есть, несомненно, целых два героя: это автор и его город. В этом произведении они ведут постоянный диалог на равных, поверх голов слушателей и читателей. Часто Ахматова намеренно зашифровывала этот диалог, иронически оправдывая «тайнопись» своей поэмы так: «…я заметила, что, чем больше я ее объясняю, тем она загадочнее и непонятнее, что всякому ясно, что до дна объяснить ее я не могу и не хочу (не смею) и все мои объяснения, при всей их узорности и изобретательности, только запутывают дело, – что она пришла ниоткуда и ушла в никуда, ничего не объяснила».
* * *Ахматова считала «Медного всадника» Пушкина страшным, безысходно мрачным произведением. Поэтому так двусмысленно звучит избранная ею эпиграфом к заключительной части «Поэмы без героя» строчка из «Медного всадника»: «Люблю тебя, Петра творенье!» В любви Ахматовой к Петербургу сомневаться не приходится, но для читателя «Поэмы без героя» на торжественное и торжествующее восклицание Пушкина неминуемо накладывается мрачный отсвет ужасных событий XX века, о которых повествуется в произведении Ахматовой, одном из самых причудливых и загадочных во всей истории русской литературы.
В русском культурном универсуме «Медный всадник» и «Поэма без героя» существуют как основания одной величественной арки, воображаемого архитектурного пространства, в котором покоится, пройдя через неслыханные метаморфозы, миф о Петербурге. У Пушкина город, воздвигнутый волей Петра Великого, провинился перед «маленьким человеком». Душераздирающая история бедного Евгения и его невесты, ставших жертвами фанатической идеи царя-строителя, напоминает о древней легенде о «строительной жертве», согласно которой «ни один значительный город не может стоять, если при возведении его укреплений не закладут в стену живого человека или хотя тень его…». В произведении Ахматовой Петербург, возведенный на костях многочисленных и безымянных его строителей, сам становится жертвой могущественных сил истории и подобным образом искупает свою вину. Пройдя свой крестный путь, Петербург заслужил право на воскресение.
Эта глубоко прочувствованная и выношенная ею идея реализована Ахматовой в «Поэме без героя» с магической силой. При всей своей сложности, запутанности и зашифрованности «Поэма без героя», написанная с неподражаемой поэтической виртуозностью и блеском, как ни странно, проглатывается буквально на одном дыхании и вызывает у читателя катарсическое, почти ликующее ощущение.
Я отчетливо помню, как испытывал именно это ощущение при первом чтении «Поэмы без героя». Дело было весной 1965 года. Предварительно Ахматова осведомилась, не попадалась ли мне уже «Поэма без героя» в одном из машинописных списков, ходивших в те дни по рукам в элитарных кругах Ленинграда и Москвы. Я отвечал, что читал только те отрывки, которые появлялись в стихотворных альманахах и журналах. «Ну, значит, вы не знаете «Поэмы», – заметила сокрушенно Ахматова. – Я плохо с ней поступила, теперь я вижу, что плохо, – не как заботливая мать. Нельзя было ее распечатывать кусками…» Потом Ахматова прочла мне отрывок, предназначавшийся для последней части «Поэмы без героя»:
А за проволокой колючей,В самом сердце тайги дремучей,Я не знаю, который годСтавший горстью лагерной пыли,Ставший сказкой из страшной былиМой двойник на допрос идет.
О появлении подобного текста в печати в те годы, разумеется, и думать не приходилось. Продекламированный Ахматовой в ее выразительной, торжественно-жреческой манере, глубоким грудным голосом, медленно и раздельно, когда каждое слово казалось словно отлитым из меди, этот кусок ошеломил меня.
На прощание Ахматова сказала: «Поэму» я вам дам, но буду спрашивать о ней, буду мучить».
И во время следующего моего визита Ахматова, достав папку, вынула из нее кипу машинописных листов и протянула мне: «Здесь все. Читайте. А потом скажете мне свое мнение».
Разговор со мной Ахматовой после того, как я прочел «Поэму без героя», я записал немедленно после встречи:
– Вам не кажется, что «Поэма» непонятна? Нет? А то многие мне жалуются, что ничего не понимают…
– Если им нужна хроника 1913 года, пусть смотрят подшивки старых газет.
– Вот и я отвечала нечто подобное. Но они все равно недовольны. А мой самый главный критик говорил мне: «Чем больше ты мне эту вещь объясняешь, тем меньше я ее понимаю».
Я сказал Ахматовой о том чувстве щемящей тоски по ушедшему навсегда под воду истории Петербургу, которое вызывает во мне «Поэма без героя». Ахматова отвечала:
– Да, это было удивительное время. Не так давно я читала автобиографию Бердяева, который говорит, что 10-е годы у нас – явление небывалое не только в России, но, может быть, и во всем мире по невиданному расцвету культуры, глубине мысли. Вообще в автобиографии Бердяева много совпадений с моей «Поэмой». А когда я ее писала, я про это вовсе не знала. Я очень горда этим… А «Поэма» очень меня мучила. Я писала по ней балетные либретто. Очень много о ней написала прозой. И музыки в ней много…
* * *Для меня суть ахматовской философии истории и ее представлений об эволюции петербургского мифа наиболее лаконично выражена знаменитыми строчками из «Поэмы без героя»: «Как в прошедшем грядущее зреет, так в грядущем прошлое тлеет…» Эта универсальная формула выведена Ахматовой на основании личного жизненного опыта и потому звучит с непреложной убедительностью. Предопределенность исторических событий можно попытаться нарушить, только обладая мужеством индивидуальной позиции. Роль «исторического громоотвода», согласно Ахматовой, почти всегда достается поэту. Исторические эпохи смотрят друг в друга как в зеркало, но эта страшная повторяемость и предсказуемость видимы только поэту, которому и достается роль создателя всеобъемлющих исторических мифов. Как заметил о «Поэме без героя» еще в 1958 году Козинцев, «это история не только искусства, но и интеллигенции, рассказанная не персонифицированной судьбой, а столкновением глыб ассоциаций. Своего рода Джойс, но не в истории одного дня, а в движении эпохи».
