Соломон Волков - История культуры Санкт-Петербурга
«Поэма без героя» завершила создание нового петербургского мифа: грандиозной постройки, в которую вся русская культура предыдущих 250 лет внесла свою лепту. Неоценимой заслугой Ахматовой стала переплавка всех важных элементов предыдущих реинкарнаций этого мифа в новое неразделимое и невычленимое целое. Вместе с читателем Ахматова проходит в «Поэме без героя» весь исторический путь Петербурга: от славной и могущественной имперской столицы до города, в котором поэту остается лишь, как написала Ахматова в «Поэме»,
…рыдать на волеНад безмолвьем братских могил.
Для Ахматовой ролевой моделью в сложных отношениях поэта с историей был неизменно Пушкин. О самом знаменитом произведении Пушкина, романе в стихах «Евгений Онегин», Ахматова однажды сказала, что его «воздушная громада, как облако, стояла надо мной». В середине XX века этическим компасом для нового поколения ленинградцев стала Ахматова. Ее «Поэма без героя» для этого поколения справедливо представлялась окончательным воплощением нового петербургского мифа, той «воздушной громадой», в тени которой выросла целая поросль молодых ленинградских интеллектуалов. Хотя Ахматова этого и не знала, именно им суждено было пронести легенду о городе и поэте, о Петербурге и Ахматовой, по всему миру.
* * *18 февраля 1964 года в Ленинграде, в одном из помещений Дзержинского районного суда – обшарпанной небольшой комнате – началось слушание дела молодого, но уже известного в городе поэта Иосифа Бродского. 23-летнему Бродскому было предъявлено обвинение в «злостном тунеядстве», то есть в том, что он в тот момент не состоял ни на какой службе, что являлось нарушением советских законов. Довольно высокий, худой, рыжий, с пламенеющими щеками, Бродский, рядом с которым торчал конвойный, спокойно, с каким-то удивленным отстранением пытался объяснить невежественной и злобной женщине-судье, что его работа – сочинение стихов. Между нею и Бродским произошел следующий обмен репликами, тогда же записанный присутствовавшей в зале симпатизировавшей Бродскому журналисткой Фридой Вигдоровой:
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. (Без вызова.) А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…
Бродский: Я не думал, что это дается образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это… (растерянно)… от Бога…
Все это напоминало ситуацию из Кафки или диалог из какой-то абсурдистской пьесы, где персонажи говорят «мимо» друг друга. В конце концов судья отправила Бродского под конвоем милиции в психиатрическую больницу, чтобы там установили, в себе ли он. В больнице Бродскому пришлось очень туго: его подвергали жестоким экспериментам, делая насильственные уколы серой, после которых малейшее движение причиняло невыносимую физическую боль.
Другим любимым развлечением медбратьев было, завернув Бродского в простыню, погрузить его в ледяную ванну, а затем бросить, не развернув простыни, у отопления. У них это называлось «холодно-влажный конверт». Ссыхаясь, простыня начинала сдирать с Бродского кожу. Его сосед по палате покончил с собой, ночью вскрыв себе вены бритвой, и сам Бродский боялся, что живым-здоровым он из больницы не выйдет. Его переживания и опыт этого страшного периода отразились в одном из самых впечатляющих произведений молодого Бродского – философской поэме «Горбунов и Горчаков».
Судебно-психиатрическая экспертиза признала Бродского нормальным, и он снова предстал перед судом. Все та же судья, заявив, что Бродский ведет «паразитический образ жизни», задала ему риторический вопрос: «А что вы сделали полезного для родины?» Бродский отвечал с тихой настойчивостью: «Я писал стихи. Это моя работа. Я убежден… я верю, что то, что я пишу, сослужит людям службу, и не только сейчас, но и будущим поколениям».
Но все попытки Бродского объяснить что бы то ни было судье были обращены к глухой. Предрешенный, фактически заранее отштампованный приговор гласил, в частности: «Бродский систематически не выполняет обязанностей советского человека по производству материальных ценностей… писал и читал на вечерах свои упадочнические стихи. Из справки Комиссии по работе с молодыми писателями видно, что Бродский не является поэтом… сослать Бродского в отдаленные местности сроком на пять лет с применением обязательного труда».
Этот несправедливый приговор, жестокий по отношению к молодому человеку, уже тогда страдавшему болезнью сердца, вызвал у многих ленинградских интеллектуалов негодование. В секретном рапорте шефа КГБ партийному руководству сообщалось о писателях, которые суд над Бродским называли беззаконием; о том, что на защиту Бродского поднялись, среди прочих, Корней Чуковский и Дмитрий Шостакович, и о том, что в артистических кругах дело Бродского считают «рецидивом печально известных методов произвола» и «поворотом к 1937 году».
Опасения советских интеллектуалов, основанные на многолетнем жестоком опыте отношений с властями, были небеспочвенными. Ставший после смерти Сталина новым лидером коммунистической партии энергичный политик с лицом хитрого мужика, приземистый, лысый Никита Хрущев отказался от многих эксцессов своего безжалостного предшественника и взял поначалу курс на либерализацию политической и культурной жизни, известный под названием «оттепель». Массовые аресты прекратились. Многие жертвы Большого Террора были реабилитированы; те из них, кто выжил, были выпущены из лагерей. После долгого перерыва Россия вновь, хотя и робко, начала устанавливать культурные контакты с Западом, и было разрешено некоторое, впрочем весьма незначительное, отступление от насаждавшегося при Сталине тотального единомыслия.
Но неуверенные либеральные устремления приземленного Хрущева были бессистемными и оказались кратковременными. Он начал вновь нетерпеливо «подкручивать гайки», добиваясь от интеллектуалов безоговорочного следования линии партии. В конце 1963 года вспыльчивый Хрущев в Москве обрушился с грубой бранью на многих знаменитых советских писателей и художников. Процесс Бродского был ленинградским вариантом этого «подкручивания гаек». Здесь боялись, что это только прелюдия к еще более жесткому нажиму.
Многое указывает на то, что питавший глубокое недоверие к интеллектуалам Хрущев планировал избрать именно такой путь, но в октябре 1964 года он был внезапно отстранен от руководства страной своими партийными коллегами, которым надоели его бесконечные перетасовки партийного аппарата, непредсказуемые зигзаги политики и неконтролируемые вспышки темперамента. Новым партийным лидером стал спокойный, рассудительный и вальяжный Леонид Брежнев, главной задачей своей поставивший как можно менее раскачивать государственный корабль. Началась так называемая эпоха застоя.
Ленинград при Хрущеве, а затем при Брежневе все явственнее приобретал черты второсортного города. Конечно, он продолжал оставаться важным промышленным и научным центром с упором на военное производство. Его население от полумиллиона с небольшим в 1944 году в 70-е годы выросло до четырех с лишним миллионов человек. Но в области культуры сменявшиеся партийные власти города были заинтересованы только в сохранении ортодоксального статус-кво. В этом смысле они часто оказывались большими роялистами, чем сам король. Не случайно именно в Ленинграде был проведен первый в послесталинскую эпоху громкий судебный процесс над литератором Иосифом Бродским. Здесь создался особый реакционный «микроклимат», который способствовал обострению конфликта между властями и местной интеллектуальной элитой.
В Москве талантливым молодым поэтам с либеральными устремлениями было легче опубликоваться в официальных изданиях или найти выход к широкой аудитории. Возникла ситуация, при которой этим молодым поэтам было что терять и, следовательно, властям было легче ими манипулировать. Происходила своеобразная публичная игра в кошки-мышки: писатель выступал с нонконформистским произведением, подвергался за это порицанию со стороны властей и, дабы «загладить вину», писал ряд более приемлемых вещей, чтобы через некоторое время вновь вернуть популярность у читателей каким-нибудь либеральным опусом.
Ленинградское руководство было менее склонно к подобным играм, и поэтому у местной творческой молодежи было меньше соблазнов, чем у их московских сверстников. К тому же перед их глазами высился моральный пример Анны Ахматовой, единственной оставшейся в живых великой представительницы Серебряного века русской культуры.
Бродского к Ахматовой привез на ее маленькую дачу в Комарове, под Ленинградом, летом 1961 года его приятель, молодой поэт Евгений Рейн. Поначалу Ахматова не произвела на самоуверенного Бродского особого впечатления. «И только в один прекрасный день, возвращаясь от Ахматовой в набитой битком электричке, я вдруг понял – знаете, вдруг как бы спадает завеса, – с кем или, вернее, с чем я имею дело, – признался мне позднее Бродский. – Я вспомнил то ли ее фразу, то ли поворот головы – и вдруг все стало на свои места. С тех пор я не то чтобы зачастил к Ахматовой, но, в общем, виделся с ней довольно регулярно. Я даже снимал дачу в Комарове в одну из зим. Тогда мы с ней виделись буквально каждый день. Дело было вовсе не в литературе, а в чисто человеческой и – смею сказать – обоюдной привязанности».
