Гудбай, Восточная Европа! - Якуб Микановски
Пыл Менахема Менделя был заразителен, и вскоре при его раввинском дворе начали витать мессианские настроения. В период упадка и духовной распущенности общества трудный путь, который он отстаивал, казался шагом вперед и обещанием дальнейших прорывов. Однако в одну-единственную ночь 1839 года все это рухнуло.
История падения Коцкерского ребе до сих пор полнится противоречивыми легендами. Нет двух одинаковых свидетельств, ни одно из них не исходит от очевидцев. Некоторые говорят, что он осквернил субботу на глазах у паствы, бросив непотребный вызов святому закону. Другие говорят, что он начал проповедовать доктрину настолько радикальную и настолько близкую к ереси, что его собственные верные последователи почувствовали, что пришло время замолчать. Другие утверждают, что причиной неприятностей стали шпионы конкурирующего прихода в Белце – они утверждали, что видели, как раввин раскуривал трубку в субботу во время посещения лечащего врача в Лемберге. Однако, что бы ни случилось, это явно глубоко повлияло на Менахема Менделя. После такого падения он заперся в комнате на верхнем этаже своего дома и сидел там, одинокий и невидимый, в течение последующих двадцати лет. Согласно легенде, его единственными спутниками в те десятилетия были огромные ручные крысы и старые серые лягушки, которые прыгали вокруг раввина, как дрессированные собаки.
Сегодня дом с башней так и стоит в Коцке, сонном рыночном городке в тридцати милях к северу от Люблина (сегодня польский город Кок). Деревянные доски, покрывающие его снаружи, почернели от времени. У теперешнего хозяина есть огромная спутниковая тарелка и большая злая собака. Башня на деле меньше, чем можно было бы предположить по рассказам; кажется, в ней едва хватает места для одной мансардной комнаты. И все же ребе Коцкер провел там последние девятнадцать лет своей жизни. Из его окон открывался вид на весь город, от главной площади до дворца Яблонских, дома его покровительницы, красивой польской дворянки, пожертвовавшей землю под его синагогу.
Внешне в Коцке за последние полтора столетия мало что изменилось. Центральная площадь по-прежнему вымощена булыжником. Из дворца Яблонских по-прежнему открывается прекрасный вид на реку Вепш, обрамленный неоклассическими колоннами и аллеей старых каштанов, хотя сегодня дворец отдан под больницу для душевнобольных. Кроме дома ребе и братской могилы за городом, от еврейской общины ничего не осталось. Также нет ничего, что объясняло бы, почему ребе Коцкер почувствовал необходимость замкнуться в себе. Психический срыв? Или, как продолжали верить некоторые из его последователей после его смерти, его заставило уединиться нечто более глубокое – ощущение скрытого мира, существование которого, как он чувствовал, нужно держать в секрете?
Ко времени смерти Коцкерского ребе в 1859 году еврейская Польша почти полностью находилась в руках хасидов. В Литве религиозный ландшафт выглядел совершенно по-другому. Еврейская Литва придерживалась убеждений противников хасидов, поборников старой ортодоксии и исследовательских привычек под названием misnagdim. Духовным лидером направления выступал одаренный ученый, родившийся в 1720 году, по имени Еилия Зальман, более известный под почетным прозвищем Виленский Гаон. Илия был раввинским гением – люди подобного уровня рождаются раз в тысячелетие. При жизни Гаона и после него Вильнюс гудел от восторженного изучения Талмуда. Предполагалось, что мужчины любого сословия должны преуспевать в религиозных знаниях. Например, даже среди портных Вильнюса человек, изучавший только религиозный кодекс Hayye adam, считался невеждой.
Литовские евреи, или литваки, считали себя самыми образованными евреями Речи Посполитой, если не всего мира. Это не вызывало симпатии у польских соседей. Евреи в Варшаве, которые больше ценили преданность вере, чем ученость, высмеивали литовских евреев за их суровую набожность и забавный акцент. Даже мой дедушка, выросший недалеко от границы между двумя территориями, считал, что те евреи странно разговаривают. Для польских хасидов литваки казались ходячими мозгами, бессердечными людьми. Литваки же называли польских хасидов невежественными, суеверными и беспутными гуляками, которые способны напиться за столом своего учителя и которые отказываются учиться.
Раскол между хасидами и misnagdim разобщил евреев Польши и Литвы. Представители отдельных семей – и те разошлись по разные стороны баррикад. Иезекииль Котик родился в 1847 году в зажиточной православной семье в Каменце, местечке недалеко от города Бреста в Беларуси. Его дед был самым богатым и влиятельным человеком в городе – владел крупными арендными участками, руководил местной водочной монополией и держал на коротком поводке всех влиятельных российских чиновников. Отец Котика, Моше, должен был унаследовать бизнес, но в тринадцать лет, незадолго до намеченной свадьбы, сбежал, чтобы поступить на службу ко двору ближайшего хасидского раввина. В некоторых семьях, как, например, в семействе тестя Моше, после такого предательства родители демонстративно разрывали на себе одежду и отсиживали шиву, как если бы ребенок умер. Такое прижизненное оплакивание практически провели по Моше.
Каким-то образом под давлением семьи отец и сын в конце концов помирились, но разрыв так полностью и не преодолели. С тех пор дедушка Котик и остальные члены семьи отмечали праздники в главной синагоге. Моше сделал то же самое отдельно, с мужчинами из своего молитвенного дома. Кульминационным моментом года для Моше была не семейная Пасха, а ежегодная поездка ко двору раввина, где он сидел неделями, полностью пренебрегая домашними делами. Такой вот акт сопротивления. В свою очередь, сын Моше Иезекииль тоже восстал против отца. Несмотря на большие возлагаемые надежды, он понял, что не может стать хасидом, и в конце концов покинул родину ради жизни бродячего рабочего.
В конце концов Иезекииль поселился в Варшаве и начал вполне современную карьеру владельца кафе и одного из первых телефонов в городе. Однако воспоминания о детстве остались с ним. Когда в 1912 году он начал писать мемуары, они оказались очень важным свидетельством. Уже тогда местечковая жизнь его юности казалась затерянным миром, давно стертым с лица земли антисемитизмом, индустриализацией и массовой эмиграцией в Америку. Эмоциональной кульминацией воспоминаний Иезекииля является описание Йом Кипура таким, каким он отмечался в 1850-х годах. В этот единственный день в году ссоры между сыновьями и отцами, богатыми и бедными, хасидами и всеми остальными откладывались в сторону, община
