Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн

создает мозаики из каменной крошки, рисует и пишет письма, в которых заметны надежда, нетерпение и постепенное ухудшение его душевного состояния на протяжении трех лет неизвестности. После Сталина, чьих мозаичных портретов он, по-видимому, создал несколько, моделями для его работ из камешков становились также Дзержинский, Молотов и Киров (об убийстве которого ходили слухи), причем последние даже по заказу солагерников. (Остается, правда, неясным, откуда Вангенгейм добывал необходимые материалы и инструменты для своих работ, подчас трудоемких.) Рисунки, мозаики, садоводство позволяют взглянуть на Вангенгейма как на художника. Разнообразие деятельности и талантов этого метеоролога поражает. Восхитительны и трогательны его рисунки для подрастающей – на момент его ареста четырехлетней – дочери, воспроизведенные в книге и украшающие обложку немецкого издания: изображения растений, ягод, животных и маленькие композиции, задуманные в качестве загадок. Ролен называет их наивными, но в них также можно увидеть отсылку к иллюстрациям из детских книг, которые Вангенгейм цитирует или имитирует, чтобы максимально приблизиться к привычному для ребенка стилю. Кроме того, эти рисунки элементов природы отличаются удивительной точностью, будучи сделаны с натуры, которая была у него перед глазами на Соловках. Невообразима та любовная дотошность, с которой создавал эти картинки борющийся за свои права человек (не подозревавший о скорой казни, о которой, однако, известно автору-документалисту и читателям). Невероятен и понятен разве что в качестве тактического маневра изготовленный из битого камня и пугающе похожий портрет Сталина, отправленный им жене и ныне доступный в Виртуальном музее. В то время как рисунки предназначались для обучения ребенка, мозаика, возможно, задумывалась еще и как гарантия безопасности для жены, которая, подавая прошения, неутомимо боролась за освобождение мужа и могла бы предъявить эту мозаику, если бы к ней пришли с обыском. Стиль детских рисунков может показаться наивным, однако в этой наивности несомненно присутствует искусная стилизация – некоторые рисунки вызывают ассоциацию с Магриттом.

Ил. 37. Мозаика с портретом Сталина работы Вангенгейма

Тот факт, что столько написанных на Соловках писем дошли до адресатов (конечно, не во всех случаях) и сохранились, феноменален. Составленный из корреспонденции заключенных сборник содержит письма Вангенгейма и Павла Флоренского. Последний пишет: «Один знакомый изготовил здесь для своей дочки, чтобы обучилась счету, гербарий из листьев, в которых 1, 2, 3, 4… отдельных листьев <…>» (письмо от 3 июля 1935 года). Флоренский называет Вангенгейма знакомым, но не упоминает ни его имени, ни прежней деятельности на поприще советской метеорологии. В сравнении с Вангенгеймом Флоренский – гораздо более выдающийся соловецкий узник: священник, богослов, математик, искусствовед и инженер. В письмах к жене и многочисленным родственникам Флоренский пишет не столько о жизни в лагере, сколько о своих философских, филологических и математических размышлениях[566]. Но и в письмах Вангенгейма говорится о его естественно-научной работе; он трудится над своей «Арктической проблемой», занимается теорией относительности, читает книги по атомной физике. В сетованиях, что его письма к Сталину и другим ключевым деятелям остались без ответа, одновременно слышится горечь от утраты им положения признанного специалиста. Он пишет жене о результатах своей работы, о которых ей ничего не удалось разузнать, например о создании всесоюзной сети гидрометслужбы, объединении всех метеостанций. Неоднократно упоминаются его метеорологические утопии, связанные с энергией ветра и солнца. Совершенно в духе имморталистов и биокосмистов (о которых шла речь в гл. 5) он тоже лелеет идею значительного продления жизни, добиться которого можно путем анализа влияния погодных условий на человеческий организм, – здесь он мыслит себя как первопроходца. Ролен пишет: «<…> в области „энергетического поворота“, как это называется сегодня, Алексей Феодосьевич определенно был пророком». Вангенгеймовский проект «ветрового кадастра» и «солнечного кадастра» устремлен в климатически справедливое будущее.

Упоминание результатов измерений, которые были у него при себе 8 января, в день ареста, и которые он собирался представить на XVII съезде партии, превращает в жалобу и это письмо Вангенгейма. Для него нестерпимо мучительны не столько чистка уборных, которой он среди прочего вынужден заниматься, не столько фурункул на спине и боли в одной руке, сколько собственная исключенность из профессиональной сферы. Читая в газете об успехах более молодых коллег, в том числе собственных учеников, он натыкается на отчеты, в которых его имя опущено. В письмах жене он подчеркивает, что не прекратил научную работу в своей области. Ролен цитирует:

Готовлюсь к солнечному затмению, пишет он, которое должно быть 19 июня. Заканчиваю большой теллурий для демонстрации на лекциях. Готовлю рисунки, чертежи, схемы. И снова мысль гложет, почему не для Эльчонка и твоих малышей. В некоторых местах, особенно при преобладании уголовных, мои лекции слушают внимательно, впитывают жадно. Это для меня практика популяризаторской работы. Я большей частью ориентируюсь на совершенно неподготовленного слушателя и практикуюсь излагать совершенно популярно иногда труднейшие вещи (R 119–120).

Опираясь на письма, Ролен прослеживает периодические протесты Вангенгейма против виновников его нынешнего положения, сопровождаемые нарастающим разочарованием из‑за предательства друзей (прославленный друг и коллега Шмидт явно отступился от него). Однако в каждом письме (тактически?) выражается неизменное доверие к партии и ее вождям (письма подвергались цензуре). Полное непонимание происходящего с ним – вот главная суть этих писем. Жалобы перемежаются наблюдениями, которые он ведет как метеоролог и переживает как эстет, например северного сияния с его зелеными переливами:

Вчера видел красивое зеленоватое полярное сияние, сперва в виде занавесей, волнующихся на небе, а потом в виде лучей и дуг. Само по себе красивое явление, но когда сообразишь, на какой оно высоте (вероятно было на 200 км от земли), и представишь себе, с какой гигантской скоростью перебрасываются лучи, то поражает могущество явления. <…> По-прежнему веду работу по общественной нагрузке, часто читаю лекции. В этом месяце марте прочитал уже около десяти, преимущественно о полярных сияниях. Удалось видеть полярные сияния уже не один раз, но особенно красочных не было. Большей частью видел дуги, но один раз удалось увидеть драпри из световых зеленых лучей, переливающихся по небу и оставляющих впечатление, будто драпри колышется от ветра (письмо от 22 марта 1936 года) (R 117–118).

Но все эти описания острова глазами Вангенгейма, соотносимые Роленом с собственными впечатлениями от увиденного воочию, служат лишь прелюдией к рассказу о самих событиях. Ролен несколько раз подчеркивает содержание последнего письма и дату его написания. О том, что произойдет дальше, уже нельзя рассказать ни в одном письме.

В отношении событий, предшествующих убийству Вангенгейма, Ролен опирается на знания активистов «Мемориала», которые становятся героями последней части его книги. Это