Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
На примере этой реконструированной Роленом в контексте Большого террора биографии легко продемонстрировать непонятные для других стран методы истребления собственного населения из любых профессиональных слоев. Случай Вангенгейма выглядит образцовым: лояльный системе заслуженный ученый, занимающий руководящую должность, обладающий важнейшими практическими и теоретическими знаниями, в 1934 году становится жертвой доноса.
При помощи экскурса в историю советской геофизики, связанную с Главным управлением Северного морского пути (Главсевморпуть) и его начальником – геофизиком и математиком Отто Юльевичем Шмидтом, Ролен показывает место Вангенгейма в его эпохе, выявляя связи с другими людьми и помещая его в широкий общественно значимый контекст, отчего тем сильнее поражает внезапный разрыв этих уз, резкое исчезновение ученого. Из этой контекстуализации перед читателем встает образ Вангенгейма. «Последние мгновения славы он пережил во время полета стратостата СССР-1» (R 35; Ролен использует здесь кириллицу). В этом опять-таки проявляется парадокс, рассмотренный в главе 5: исследовательский энтузиазм, утопизм, колоссальные технические успехи, прославляемые «герои Арктики, герои стратосферы, герои авиации», герои во всех мыслимых областях – и одновременное уничтожение человеческого материала. Или, выражаясь иначе, воодушевление от реальных успехов – и отчаяние преследуемых. Изучив новости в «Правде» за 8 января 1934 года, Ролен рисует образ читающего или просматривающего этот номер газеты Вангенгейма. Там отмечались заслуги работавших в Мавзолее бальзамировщиков (Ролен иронически комментирует, что Ленин «свеж как роза»), заметка о которых появилась как раз в день ареста. Из прослеживания этих временны́х параллелей вырисовывается закономерность, которую повторяет и автор, реконструирующий события 1934 года в 2012‑м. Среди новостей того дня, которые мог прочесть Вангенгейм, было и сообщение о высокой оценке Советского Союза бывшим главой французского правительства Эдуаром Эррио. О том, как того ввели в заблуждение при помощи «потемкинских деревень» и спешного превращения бывших церковных зданий обратно в храмы, писал еще Карл Штайнер. Упоминание этой новости тоже неслучайно, поскольку она типична для того механизма лжи, который погубил и Вангенгейма.
Ролен не только описывает дом, где происходили арест и обыск в квартире Вангенгейма, но и подробно рассказывает об архитектуре Лубянки, этого места заключения и казней (уже много лет окруженного фешенебельными магазинами), знания о котором он почерпнул из записок жертв. Реконструируя ход допросов, он цитирует Маргариту Бубер-Нойман, которая вспоминает о мучительно доскональном личном досмотре как о начале всех дальнейших ужасов. По этим цитатам видно, что Ролен разбирается в контексте отчетов о ГУЛАГе, сверяется и соотносит себя с ним. Некоторые места его текста напоминают о романе Кёстлера, который тоже сочетает реконструкцию с вымыслом.
Расследование Ролена показывает, что Вангенгейм – по-видимому, под давлением – сознался в том, что «руководил контрреволюционной вредительской работой в Гидрометслужбе с целью срыва и дезорганизации сельскохозяйственных кампаний» (R 64)[563]. Чтобы добиться признания в шпионаже, следственная комиссия привлекает к делу одного сотрудника Бюро погоды, который оговаривает Вангенгейма, дав против него самые серьезные показания. Как выяснил Ролен, 17 марта 1934 года Вангенгейм отказался от сделанного признания и назвал все доносы ложными. Однако стиль этого отказа настолько витиеват, что сегодня затруднительно «что-либо оттуда понять». Ролен сетует на отсутствие ясного и недвусмысленного дистанцирования от сделанного признания и недостаточно резкое осуждение клеветников; вместо этого Вангенгейм, пишет он, подчеркнул заслуги ОГПУ. Изучив материалы дела № 3039, согласно которому Вангенгейм обвинялся по статье 58, пп. 6 (шпионаж) и 7 (промышленный саботаж)[564], Ролен расценивает высказывания Вангенгейма, содержащие, с одной стороны, отказ от признания и критику некоторых ложных выводов властей, а с другой – опять-таки уступки им, как борьбу человека, который, по-видимому, уже считает свое дело проигранным, но не хочет сдаваться. Ролен придает значение тому, чтобы отдельно упомянуть в книге Гаврила Назарова, другого арестованного сотрудника Бюро погоды, который никого не оговорил и не признал вину, и тем самым с запозданием почтить его память.
Пробелы в повествовании Ролен заполняет отсылками к текстам тех, кто выжил. Вангенгейму удалось рассказать о себе не только в письмах и рисунках – его окончательная судьба запечатлена в документах, которые проанализировал для своей книги Ролен. Писатели из поколения не-свидетелей нуждаются в отчетах жертв, рассказывающих о доставке на вокзал, о перевозке в «столыпинских» вагонах в условиях чудовищной антисанитарии; в случае же Вангенгейма они нуждаются в сохранившейся переписке и архивных материалах.
В нескольких письмах жене, в которых он сетует на свою забытость, Вангенгейм упоминает многочисленные лекции, прочитанные им до ареста в городах и селах и снискавшие большое одобрение, а также лекции о будущем метеорологии, которые внимательно слушали и пожилые, и совсем юные обитатели островного лагеря. Ролен цитирует мемуары солагерника Вангенгейма по имени Юрий Чирков[565], который, попав на Соловки пятнадцатилетним школьником по обвинению в терроризме (в частности, покушении на Сталина), в сложившемся там кружке интеллигенции видит шанс продолжить собственное образование. «Профессор Вангенгейм», чью импозантную внешность и несколько отстраненную натуру он описывает, возьмется обучать его математике и физике. С опорой на мемуары Чиркова, за плечами у которого было двадцать лет лагерей, и другие изученные документы Ролен создает картину небывалой концентрации в этом месте ученых, художников, богословов, филологов, математиков, физиков; некоторые из них выживут и впоследствии еще сыграют роль в советской науке; пианистов, режиссеров и актеров, большинство из которых погибли:
Это пестрое, образованное, космополитичное маленькое общество держится библиотечных помещений. Оно существует на периферии лагеря, но отнюдь не тайно, а с дозволения, долгое время даже при поощрении со стороны администрации. Помимо каторжного труда, жалких паек хлеба и баланды, ледяных камер и расстрелов есть и такая жизнь, пережиток минувших времен. Таков парадокс СЛОНа, «Соловецкого лагеря особого назначения» (R 84).
Попытка Ролена поставить себя на место Вангенгейма и одновременно писать о его судьбе – стилистическая константа этого текста. Приводя выдержки из писем, он отказывается от правил цитирования (заключения в кавычки), как будто это он их автор – а может, все-таки не он. Он не скрывает своего сложного отношения к характеру этого не очень смелого человека (Ролен даже называет Вангенгейма «жалким» из‑за неготовности, даже неспособности признать извращенность уничтожающей его системы). Вангенгейм не из тех, кто возмущается; Ролен сравнивает его позицию с впечатляющим поступком жены-инвалида одного из заключенных – Евгении Ярославской-Маркон, которая оскорбляет лагерные власти, восстает против них, а перед расстрелом плюет им в лицо. В случае Вангенгейма ничего подобного не происходит.
Ролен выясняет, что Вангенгейм начинает работать в библиотеке (составляет каталог), сажает деревья, разбивает сад, где выращивает цветы для обучения дочери,
