Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Сорокин принадлежит к традиции разрушителей символов и иконоборцев, которые в русской культуре всегда действовали как контркультурные агенты. Это – юродивые и сектанты, разошедшиеся с официальной культурой. С точки зрения речи и жестов, театральности и актов самоуничижения, при помощи которых они хотят достичь некоего самоисцеления, катарсиса, юродивые – художники-перформансисты. В своих загадочных речах, направленных против господствующего клерикально-государственного строя, юродивый тоже пользуется иносказаниями. Лишь уподобившись юродивому, Сорокин-литератор может прибегнуть к этому гротескно-маниакальному типу письма, порывающему с любыми условностями[561]. Попытка приблизиться к этим текстам при помощи интерпретации, делающей ставку на аллегоризм, позволяет увидеть в этих ужасах реальные страшные события. В конечном счете этот ужас создает замещающую репрезентацию, чей модус нагнетания и заострения стал частью литературного осмысления мрачной части советской истории, выступающего параллелью к осмыслению историческому.
31. Язык меланхолии: Оливье Ролен
Оливье Ролен, тоже принадлежащий к поколению авторов, не являющихся фактическими свидетелями, в документальном романе «Метеоролог» (2014) возлагает на себя задачу фиктивного свидетельствования о жизни и страданиях одного узника лагеря на Соловках[562]. Вместе с Ириной Флиге, Вениамином Иофе и Юрием Дмитриевым он, как до этого Александр Эткинд, посетил мемориал Сандармох и подробно его описал. В частности, он рассматривает документально подтвержденную предысторию находки и рассказывает историю казней, одной из жертв которых стал его протагонист – метеоролог Алексей Феодосьевич Вангенгейм, историю, имеющую реальную основу, однако в его тексте превратившуюся в рассказ ужасов. Ролен (можно сказать, случайно) наткнулся на этот материал, давший ему повод реконструировать одну из жертв лагерей как личность. Осторожное преобразование документально подтвержденных фактов в повествование, периодически прерываемое общей информацией о практиках преследований, арестов, допросов, расстрелов, претворяет шок в меланхолию. Сдержанность этого языка, лишь изредка позволяющего себе «вспышки», чувствуется и в немецком переводе. Случай Вангенгейма Ролен представляет и как опирающийся на источники историк, и как писатель, интерпретирующий и художественно реконструирующий историю.
Речь идет о синоптике и климатологе Алексее Феодосьевиче Вангенгейме, чьи жизнь и смерть – предмет этого документального романа. Свое повествование Ролен начинает на легкой ноте, с отсылками к Прусту и Сандрару, упоминает свое пребывание в Архангельске, где ему, как именитому лектору, оказывают почетный прием, и рассказывает о полете на Соловецкие острова в обществе священника, держащего в руках электронную книгу в кожаном футляре с иконой Богородицы, которую тот горячо целует. В этом островном царстве Ролен оказывается уже во второй раз: во время первого посещения красота, архитектура и духовная история этих монастырских островов так пленили его, что вместе с другими заинтересованными людьми он задумал снять фильм. Этот план и привел его теперь в это место, где он неожиданно получает альбом с письмами и рисунками Вангенгейма. Тот факт, что они вкупе с перепиской дали толчок к трактовкам и комментариям, кажется чем-то самоочевидным и читателю (сейчас держащему в руках книгу с иллюстрациями). Полученная от «Мемориала» дополнительная информация и дальнейшие изыскания подготовили Ролена к написанию этой документальной биографии как по существу, так и в эмоциональном плане.
Опираясь на этот альбом и предоставленные «Мемориалом» сведения, Ролен реконструирует жизнь, арест, заключение и обстоятельства убийства Вангенгейма, а также местонахождение его останков. Аукториальная перспектива чередуется с перспективой от первого лица, причем рассказчик от первого лица иногда говорит голосом Вангенгейма – происходит отождествление рассказчика, за которого отвечает Ролен, с человеком, о котором он пишет, – благодаря чему возникает «волнующая» близость между Вангенгеймом и читателями, как бы слышащими его голос.
Свой текст Ролен делит на части, стилистически колеблющиеся между информативностью и вовлеченностью в предмет изложения, возможной благодаря смешению повествовательных перспектив.
Он переносится в эпоху Вангенгейма, читая документы и обрабатывая информацию, которая может позволить туда заглянуть; стремится к едва ли не всеобъемлющей реконструкции дней, которые предшествуют аресту Вангенгейма, особенно того дня, когда тот, по-видимому, успел еще просмотреть «Правду», чьи новости Ролен реферирует, того дня, который заканчивается на Лубянке, пока жена ждет его перед зданием оперы, куда они собирались на «Садко» Римского-Корсакова. После многочисленных публикаций на эту тему сжатость, с которой Ролен еще раз пишет о механизмах доносов, арестов, абсурдности признаний вины, о превратившемся в общее место осуждении за вредительство как врага народа, производит поразительный эффект.
Близость, которую устанавливает между самим собой и своим объектом Ролен, заметна не только благодаря использованию приема двойной перспективы от первого лица, но и тому обстоятельству, что в 2012 году автор находится там же, где с 1934‑го вплоть до расстрела в 1937 году вынужден был оставаться Вангенгейм. В некоторых отрывках возникает своеобразная синхронность между пребыванием на Соловках Ролена и временем, к которому относятся его изыскания, то есть событиями, навсегда изменившими жизнь Вангенгейма.
Такие пассажи чередуются с повествовательной позицией, осознающей себя в контексте, в котором занимают свое место русские авторы и возникает впечатление фигуры сведущего рассказчика, прекрасно знакомого с искусством, литературой и культурной историей страны, темная сторона которой выступает предметом рассказа. Ролен также ссылается на известные тексты о лагерной системе: Шаламова, Марголина (во французском переводе полная редакция его отчета стала доступна в 2010 году), Евгении Гинзбург, Маргариты Бубер-Нойман. Если для Киша отчеты прошедших через ГУЛАГ стали поводом перенести лагерные события в художественные тексты, то Ролен, обращаясь к письмам казненного человека и документам, доступ к которым был предоставлен десятилетия спустя, раскрывает механизм системы уничтожения на примере конкретного случая.
Скупые сообщения о голоде на Украине, вина за который частично лежит на Сталине, с тремя миллионами погибших, о хозяйственных ошибках с разрушительными последствиями, с одной стороны, и о технических успехах СССР – с другой используются в этом насыщенном повествовании в аффективно-стилистическом ключе, вызывая замешательство или заинтересованное изумление. Как видно из заключительного слова, Ролен среди прочего стремился, учитывая ошибочные суждения Сартра и Арагона о Советском Союзе, назвать своими именами забытые, не принятые к сведению или неправильно оцененные исторические события XX века, важную часть которых составляет происходившее в советских концентрационных лагерях.
Для Ролена, как и для читателя, важна предыстория постигшей Вангенгейма участи. Изыскания показывают, что Вангенгейм происходил из дворянской помещичьей среды и рано проявил естественно-научные интересы, университетское образование получил еще при царе, а после революции, питая явную склонность к новой системе, сделал карьеру в метеорологии, создав первое всесоюзное Бюро погоды. Ролену важно указать на заслуги Вангенгейма, его роль в подготовке первого полета в стратосферу, успешно осуществленного Советским Союзом раньше американцев, его точные метеорологические измерения, положившие начало целой школе, охват его статистики, климатологические сочинения
