Из новейшей истории Финляндии. Время управления Н.И. Бобрикова - Михаил Михайлович Бородкин
Министр народного просвещения Австрии выразил ректору венского университета «порицание за то, что некоторые профессора подписали международный адрес».
Миланская газета «Perseveranza» также осудила вмешательство международной депутации во внутренние дела России, назвав его «безусловно неприличным и бестактным». Можно ли сравнить процветающую Финляндию с нищенствующею Сицилией. Ученому профессору Италии Брусу поэтому ответили: там более места «могущественным симпатиям ученого мира».
Даже высокопоставленные русские друзья финляндцев считают, что, выписав эту иностранную депутацию, они учинили «великую глупость».
Остается прибавить, что ученые Запада не вполне бескорыстно устроили демонстрацию против России своими адресами. Немцы находили, что шведы и финны Великого Княжества выработали духовную культуру, которая в основе вполне германская. Мысль о подписке на адрес в пользу Финляндии вызвана была негодованием против русской политики. Но для германских участников этого предприятия к указанной причине присоединилось сознание, что Финляндия является на севере последним оплотом для германской культуры против славянского натиска, по направлению к Северному морю: славянство стремится достичь открытого моря, сокрушив скандинавские государства... Тот, кто верит, что истинный мировой прогресс обусловлен поступательным движением и победой германских идей, тот поймет смысл проявления участия к народу, национальный писатель которого, Рунеберг, заставляет германское сердце биться столь же сильно, как и лучший из немецких поэтов».
Финляндцы жаловались, что европейская печать в начале не уделила делу депутации столько горячего сочувствия, сколько оно заслуживало. Когда депутация покинула Петербург, публицист Финляндии со вздохом воскликнул: замолкли погребальные звуки еще над одной разбитой надеждой. Но общими результатами своей новой выходки финляндцы тем не менее остались довольны. Главная цель ученых была достигнута: их воззрения сделались известными и благодаря этому опечаленные финляндцы получили сильную нравственную поддержку, писал их историк).
Петербург, видимо, был смущен неожиданным прибытием небывалого посольства «от принципов справедливости, истины и просвещения» и несколько растерялся. Редакции, исключая одной, молчали. Тут, вероятно, сказалось давнишнее раболепное преклонение русских перед всем, что исходит с Запада...
Петербург был и остается «операционным базисом» всех окраинских политиков, а потому в почве этой космополитической столицы Империи также необходимо искать корней того партикуляризма и той сепаратистской тенденции, которые сильно разъедают наш государственный организм. В Петербурге недостаточно внимательно относились к политической истории России и мало считались с национальными чувствами и потребностями, всех в свое время воспламеняла национальная идее, но менее всего членов петербургских сфер. Все предъявляли требования, исходившие из этой идеи, но только не Петербург. В нем всегда царило или какое-то безразличие, или путаница во взглядах особенно на наши главные окраины.
В северной столице Русского Царства никогда не хватало нравственной силы, при больших материальных средствах, для поддержания своего господствующего значения. Петербургские сферы готовы были идти чуть ли не в услужение к культурным окраинам и отказаться от своей собственной политики, так как им «мысль о русском государстве для русского народа» казалась узконациональной. Они точно просили у окраин снисхождения к России разными уступками.
Так повелось у нас со времени Императора Александра I, который, по словам Императора Николая I, сделал для поляков «более, чем следовало сделать русскому Императору; Он был расположен к ним более, чем к собственным подданным». С тех пор в Петербурге не прекращались жалобные речи о «угнетенных» поляках и «бедных» финляндцах. Некоторые там находили, что «Россия слитком варварская, и по самодержавию, и по своему православию, чтобы иметь право подчинять себе национальности более либеральные».
Поэтому в известные периоды достаточно было появления в Петербурге одного умного и энергичного поляка или финляндца, вроде Адама Чарторыйского, гр. Густава Морица Армфельта, маркиза Велепольского и др., чтобы направить деятельность некоторых учреждений и даже политику России, согласно своему желанию. Велепольского, например, всюду принимали. Он удостоился аудиенции у Государя, он появлялся в домах лорда Нэпира, Фурнье, кн. А. М. Горчакова, канцлера Нессельроде, гр. Д. Н. Блудова, и наконец, во дворцах великой княгини Елены Павловны и великого князя Константина Николаевича. Ранее отвергнутый его проект, об отделении военного управления от гражданского, прошел при его петербургских хлопотах благосклонно, хотя несомненно был написан в польском духе. В Царстве Польском сидел русский наместник, а в Петербурге интриговал польский магнат. На пост главноуправляющего гражданской частью предполагался Н. А. Милютин, которого уже вызвали из-заграницы, но Велепольский быстро отодвинул этого кандидата и выдвинул новую комбинацию: великий князь Константин Николаевич— наместник, а он, Велепольский, во главе гражданского ведомства. Через пять дней после выстрела в Лидерса, великий князь находился уже в Варшаве и на следующий день в него стреляет польский фанатик. Князь А. М. Горчаков спешит утешить Велепольского письмом, что мы, русские, не смешиваем нации с преступлением, опозорившим Варшаву. «Прошу вас выпрямиться во всю высоту вашей энергии... вы обеспечите себе прекрасную страницу в истории»...
Валуев в свое время носился с проектами Старжинского о восстановлении Литвы, уверяя, что иначе края нельзя успокоить.
Поляки победоносно продолжали шествие по пути, расчищенному заботами их соотечественников в Петербурге. Петербург хотел успокоить Польшу уступками и поляки вынуждены были, наконец, крикнуть своим недогадливым радетелям: Да мы не хотим вовсе уступок! Мы добиваемся разрыва!
Петербург противодействовал трудной работе гр. M. Н. Муравьева, не умея при этом различить, что он боролся против изменников, а не поляков, против врагов государства, а не мирных жителей.
Петербург, в котором всегда чувствовалась «слабость национального духа», склонен был к политике «примирения» и полумер, почему возникали постоянные колебания, нерешительность и дряблость в окраинской политике. Представители нашей дипломатии не желали, чтобы Россия рисовалась в глазах Европы каким-то варваром, вечно давящим окраины, почему Петербург занят был преимущественно наблюдением барометра европейской общественности и почти утратил истинный практический патриотизм.
А между тем замечено было, что по мере уступок со стороны России, требования окраинцев становились смелее и обширнее. Игра в великодушие ни разу еще не дала хороших плодов в политике. Даже часть поляков сетовала на неуместную галантность и колебания русских властей, и польский историк Козьмин не раз указывал в своем сочинении («Rzecz о токи 1863») на удивительный факт постоянных расшаркиваний русских властей перед поляками в Варшаве, накануне восстания. И нельзя не поражаться, видя эти неуместные послабления, робкие заигрывания и даже искательства, недостойные сильной власти, — прибавляет русский критик польского историка.
Все кончилось тогда восстанием, пламя которого пришлось гасить обильными потоками русской крови.
Дела Финляндии также вершились в Петербурге, почему поездки финляндских деятелей в столицу Империи установились давно и учащались особенно в те периоды, когда у генерал-губернаторской власти стояли
