Сара Бауэр - Грехи дома Борджа
– Что, черт возьми, ты сделала со своим лицом, жена? – сурово спросил он. – Такой вид, будто ты побывала в кабацкой драке. Или на тебя напали крысы Сигизмондо. – Он усмехнулся.
Донна Лукреция мягко улыбнулась.
– Так что? – настаивал дон Альфонсо.
Мадонна бросила нервный взгляд на Фидельму. Если они что и запланировали, то дело явно пошло не так. И тогда я вышла вперед, полагаясь на свой статус спасительницы Анджелы и возлюбленной Чезаре. Мне оставалось только воздвигнуть правду на фундамент лжи и пустых мечтаний.
– Госпожа пришла в такой ужас от поступка герцога Романьи в отношении вашего семейства в Урбино, что от горя нанесла себе эти раны.
Пусть сам делает выводы относительно причин горя; само горе было достаточно искренним.
– Я не давала тебе позволения говорить, Виоланта. Но то, что она сказала, правда, мой супруг. – Мадонна опустилась на колени, облокотившись на Фидельму. – Простите меня. Мне следовало бы подумать, что вы будете недовольны моим нынешним видом.
– Вставай, женщина.
Я уловила в его грубом тоне сентиментальные слезные нотки, и у меня потеплело на сердце, когда он отбросил руку Фидельмы и сам помог мадонне подняться. А ее ножки мы скроем, подумала я, ведь он не ляжет с ней в постель до рождения ребенка. Хотя в низкопробных публичных домах, которые он предпочитал, наверняка было полно заразы, так что нам придется подобрать соответствующих девиц, пухлых и грубоватых, способных одинаково весело распотрошить каплуна и ублажить хозяйский член. Подобные развлечения служили своего рода защитой для нашей хозяйки.
В тот вечер супруги ужинали вместе, и вскоре дон Альфонсо отправился на семейный совет, в котором принимали участие его отец, Ферранте и Джулио. Обсуждались методы борьбы с лихорадкой. Город перешел на осадное положение. Въезд запретили из страха дальнейшего заражения, но и тем, кто еще не заболел, не позволялось уезжать. Они должны были печь хлеб, забивать скот и возить повозки с мертвыми к серным ямам, в которых сжигались трупы. В обычных условиях евреям разрешали жить и работать среди христианского населения Феррары, но теперь герцог приказал им переселиться в старый квартал вокруг синагоги. Для их же безопасности и сохранности имущества, объяснял он, иначе евреев могли бы обвинить в эпидемии и устроить погромы.
– Королева Изабелла тоже так говорила, – заметила я, обращаясь к Фидельме, когда мы вышли на лоджию, чтобы послушать объявление, которое зачитывал внизу на площади охрипший офицер герцога, прерывая чтение кашлем. – В эдикте об изгнании. – Во всяком случае, так говорил мой отец тем же ироничным тоном, каким я обращалась к Фидельме, тоном, не вязавшимся с его словами, – он будто пытался сказать что-то еще.
– Это разумная предосторожность, – произнесла Фидельма. – Не следует подвергать христианские души соблазну, когда существует опасность умереть без отпущения грехов.
Священники отказывались входить в дома умирающих из страха заразиться. Ипполито тут же предложил отправиться в Рим за разрешением понтифика не отпускать грехи светским людям, и, несомненно, это разрешение было бы дано, но оно еще не прибыло.
– Почему ты здесь? Я имею в виду, на службе у доны Лукреции. Если ты так искренне приняла новую веру, то тебе, видимо, гораздо больше подошла бы жизнь в монастыре.
– Я заключила сделку с отцом. Он золотых дел мастер. Отец сказал, что если я хочу быть христианкой, то, по крайней мере, могу сослужить ему службу. В Мантуе он изготовил кое-какие вещицы для донны Изабеллы Гонзага, и она порекомендовала его донне Лукреции. Но из-за того, что эти две дамы не переносят друг друга, отец решил подстраховаться и послать меня в Феррару. Не мы выбираем свою судьбу. Взять, к примеру, святого Павла или Христа. Нужно выполнять Божье дело там, где мы его обретаем.День и ночь город припадал к земле под тяжестью грязного желтого дыма, вонявшего тухлыми яйцами. С трудом верилось, что он способен очистить воздух. Дым прилипал к волосам, застревал в горле, цеплялся за складки одежды, покрывал здания сажей и окрашивал нашу кожу желтоватым цветом. Красные кресты, красовавшиеся на входных дверях, не различали чинов и званий; свежая краска стекала, как капли крови, с резных бронзовых ворот аристократов, крепких, обитых железом дверей городских купцов и ободранных шкур, прикрывавших вход в самые ветхие лачуги. Таверны были забиты больными, умирающими и убитыми горем, ищущими забвения. Герцог приказал закрыть заведения, но это лишь привело к беспорядкам на улицах, когда компании пьяниц сталкивались с процессиями поющих гимны флагеллантов [33] , пришлось вновь открыть таверны. Улицы заполнили туши животных, умерших от голода, потому что некому было их кормить, а среди них носились стаи одичавших собак, чьи хозяева умирали в поту на соломенных тюфяках или перьевых перинах. По крайней мере, дым отгонял мух.
Проход к замку оставался закрытым. Кухонную дверь, через которую поставлялись еда и напитки, мыли каждый день, а слугам, разгружавшим мешки с зерном, бочонки вина, кувшины с оливками и ящики соленой рыбы, приказали носить тканевые маски, закрывавшие рот и нос. Нам запретили есть свежее мясо, фрукты и овощи, созревшие в зараженном воздухе. Даже в молоке и яйцах было отказано, поэтому мы научились питаться той же самой полентой, что ели крестьяне. В резиденцию герцога никого не впускали и никого из нее не выпускали; даже письма сжигались. Однако лихорадка была коварная и поражала нас при любой возможности. В конце июля одну из придворных мадонны, Джулиану Чекареллу, скромную девушку, искусную вышивальщицу, нашли мертвой в собственной постели, с выгнутой спиной и задранной ночной рубашкой – видимо, она металась по постели в судорогах. Оба лекаря мадонны успели заболеть, и Джулиана умерла без присмотра.
Вечером мадонна пожаловалась на боли в животе.
– В том месте, где когда-то была моя талия, – расстроенно объяснила она в попытке списать симптомы на вынужденную зерновую диету.
Но я опасалась за нее. Видела, что ей нездоровилось, она удручена смертью Джулианы, которая умерла в одиночестве, без отпущения грехов, и ее тело швырнули в серную яму вместе с трупами простых горожан и уличных бродяг. В то же самое время в мадонне угадывалась радость женщины на исходе срока беременности. Стоило ребенку шевельнуться в утробе, как глаза донны Лукреции загорались, лицо оживлялось восторгом и радостным ожиданием. Наверное, существовало какое-то расхождение в ее крови и крови ребенка. Я думала, что роды должны спасти мадонну, однако ребенку предстояло появиться не раньше рождественского поста.
Я сказала, что останусь на ночь в ее комнате, раз врачеватели сами слегли с болезнью, и мадонна не возражала. Я хоть и устроилась достаточно удобно на своем ложе из одеял на полу, но почти не спала. Ночь была лучшим временем – воздух охлаждался, костры догорали, и снова можно было дышать. Я лежала как в коконе из мягких одеял, наслаждаясь покоем, слушала воркование козодоев, уханье сов и шорох мышей под полом. Хорошо хоть, животные жили себе, поживали, не подозревая о нас и наших страданиях. Мне было покойно от сознания своей незначительности. И если я такое мелкое существо, то, вероятно, и боль в моем сердце ничего не означает и со временем станет терпимой.
Или вообще исчезнет. Эта мысль вырвала меня из дремоты. Я не смогла бы жить без этой боли, как не сумела бы жить без воздуха или воды. Если я смирюсь, любовь внутри меня потускнеет и погаснет, я снова стану обычной, одной из молодых женщин хорошего происхождения со скудными средствами, которая поможет своей хозяйке приобрести влияние и укрепиться в новой жизни. Любовь к Чезаре была моей особенностью, отличительной чертой. У меня отняли все – семью, веру, даже язык, и я заполнила пустоты любовью. Если теперь я позволю ей исчезнуть, кто знает, чем заполнится пустота, не стану ли я неузнаваемой даже для самой себя?
Осознав, что обязана подпитывать эту боль, я полностью очнулась от сна, тем более что донну Лукрецию начало тошнить, и это окончательно прогнало все мысли о Чезаре. Выбравшись из-под горы одеял, я поспешила к ней, откинула полог и согнулась, чтобы придерживать ей голову, пока не прошел приступ. Сквозь ставни на окнах просачивался лунный свет и поблескивал на черной коже Катеринеллы, которая беззвучно отделилась от тьмы и присела на корточки рядом со мной, придерживая в руках тазик. Когда донне Лукреции стало лучше, я зажгла свечу на столике, и мы втроем рассмотрели содержимое таза: нет ли там черной крови – признака лихорадки.
– Освещение плохое, – сказала я.
– На обед подавали пудинг с кровью, – произнесла мадонна, и от воспоминания ее снова затошнило.
Только Катеринелла продолжала молчать. Вероятно, несмотря на лихорадку, она все равно не видела угрозы в черном цвете. Дона Лукреция откинулась на подушки; из-под кружевного чепца, прилипшего ко лбу, выбились мокрые пряди волос.
