Джеймс Джонс - Не страшись урагана любви
Комнатка была жуткой. Полуторная кровать (ну, против этого она не возражала), уродливое облупившееся зеркало, две дешевых гипсовых статуэтки, шаткий торшер, неплотно закрывающиеся двери, неудобный современный стул — вот и все. Местечко для медового месяца. Когда она ложилась в постель, то услышала, как кто-то раздраженно перевернулся в кровати прямо за тонкой стенкой. Они инстинктивно разговаривали шепотом.
— Сними эту чепуховину, черт подери!
— Не могу, Рон. Не здесь. Ты не слышал?
— Все равно сними. Ну, — она сняла.
— Ради господа Бога, Рон, что у тебя общего с такими людьми?
— Это люди, с которыми я должен быть, чтобы изучить то, что хочу изучить. Не я их подбирал, Я тебе говорил, что будет нелегко. Наверное, не надо было привозить тебя сюда, моя первая мысль оставить тебя в Нью-Йорке, наверно, была правильной. Но я так скучал по тебе. И я испугался. Я испугался, что могу быть лживым по отношению к тебе. Этого ты бы не хотела, а? Так быстро? Слушай, я знаю, что здесь ужасно. Но это единственное место для сна. Долго мы здесь не пробудем. Всего несколько дней.
— Дней!
— Я хотел бы немного понырять с Бонхэмом до отъезда. Он по-настоящему хорош. Просто поверь мне. И я хочу дождаться возвращения Дуга. Слушай, я должен сказать моей «приемной матери», идиотке, что мы улетаем в Кингстон. И я хочу, чтобы со мной был Дуг. Старая дрянь поднимет жуткий хай. Она думает, что все молодые женщины охотятся за моими, умереть от смеха, деньгами. Если со мной будет Дуг, она не устроит сцены.
— Ты ее боишься?
— Нет, не боюсь.
— Ш-ш-ш.
— Ты же знаешь, как у тебя с матерью.
— Я ушла.
— Ну, а я сейчас ухожу. Но хочу сделать это как можно приличнее, понимаешь?
— Ладно.
— Ты не понимаешь?
— Ладно.
— Наверное, не надо было тебя привозить сюда. Но я… просто… ничего… не мог… поделать.
Она свернулась в калачик, ее левая нога легла на его левую ногу, и он касался ее левой груди полураскрытой левой подмышкой. Его поцелуй сейчас был глубоким, как здравый смысл. Может быть, глубже, думала она, когда он переворачивал ее и ложился сверху.
После занятия любовью (господи, она любила трахаться, любила это так сильно, что готова была заниматься этим едва ли не большую часть времени: вес тела прижимает тебя, делает беспомощной, держит ноги широко раскрытыми, эта большая красная сердитая штуковина заполняет тебя и движется в тебе; все кажутся большими, когда только проникают в тебя, если только не сильно деформированы, сначала медленно, потом ритм нарастает, напряжение растет, красное лицо, полураскрытый рот, помутившиеся глаза, когда они входят, входят в тебя, тогда ты ими владеешь, в этот момент они тебе принадлежат) — после занятия любовью она долго лежала, не спала и думала.
О чем могут договариваться Рон и Бонхэм? А что это за щекотливые, застенчивые дела с арендой дешевой комнаты? Она знавала получше, чем это. И вдруг ее охватил ледяной озноб.
А что, если Рон все же не откровенен с нею? Что, если он что-то утаивает от нее все это время, как многие другие, как все остальные?
Где-то прячется тайная жена? Алименты жене и детям, так что он не может снова жениться? Любовница, о которой он не говорил и которую не хочет бросать? Или его жизнью руководит эта приемная мать и она не позволяет?
Иисусе, одинокая женщина так уязвима.
Как будто снова возвращался дурной сон. Сколько здесь возможных ситуаций? В свое время она прошла через очень многое. Он действует не так, как мужчина, над которым доминирует мать, приемная мать. Такого она тоже видела. Его мать, его приемная мать имеет на него такое влияние?
Могла ли быть еще какая-нибудь причина?
Полузаснув, Лаки холодно пересматривала весь длинный, длинный список всех их в ее жизни, и вдруг едва не задохнулась от страха, вздрогнула и снова проснулась. Этот список тянулся к двадцати двум годам, когда она впервые приехала в Нью-Йорк, к красивому светскому гинекологу, который даже не помог ей сделать первый аборт. Не один из них, но из тех, кто ей лгал.
Даже Рауль, который сказал, что там у него есть жена, который пытался получить развод, не говорил ей о подлинной опасности своей революционной деятельности. Он рассказывал, как они часами держали его голым на льду, как они подсоединяли к деснам электрические провода, но он смеялся над всем этим. И даже при всех ее расспросах он никогда не признавал, что все может зайти так далеко, и его действительно убьют. Господи! И все они. Все остальные.
Нет. Не может быть. Просто не может быть. Не после того, каким он был с ней, какими они были друг с другом все время в Нью-Йорке. Это должно быть настоящим. За этим не может быть лжи, под этим. Она должна верить в него. Просто должна.
Так что она верит.
Просто будет верить.
Пытаясь согреться, она снова свернулась калачиком рядом с ним. Грант во сне отодвинулся, она за ним, сворачиваясь, как котенок, слепо тянущийся к любому теплу. Тепло. Тепло.
Она ощущала потерянность, заброшенность, неуместность рядом с людьми типа Бонхэма. У нее ничего не было, никакого прошлого опыта, чтобы судить об этом. Она всегда не любила спорт. И «спортсменов». И держалась как можно дальше от них. В них было что-то смешное, нездоровое, как будто они занимались всем этим потому, что не любят женщин.
Например, этот Орлоффски. Орлоффски заставил ее вспомнить другое. В конце своего пребывания в Корнелле она была подружкой капитана футбольной команды. Ради славы в студенческом городке. Ради почета в студенческом городке. И в тот год, после потери девственности — потери? радостной отдачи! — за год до этого с парнишкой из родного города, а не из колледжа, у нее была связь с футбольным капитаном. Потом он ушел в профессионалы, и она его бросила. Через год-два он начал звонить ей в Нью-Йорк, когда туда приезжала его команда. Он, совершенно ясно, не мог ее забыть, своего рода вызов, хотя к тому времени он уже и женился. Но больше она с ним не была, потому что он был мужчиной, который предпочитал женщине компанию мужчин. Главное во встрече с женщиной для него было то, что он мог позднее поговорить об этом с приятелями. Это просто ощущалось, когда ты с ним. Как и у Орлоффски. Выпускник Корнелла, а все равно очень похож на Орлоффски. И фигура такая же, только не безволосая. Он был очень волосат. Ее пальцы помнили это. Но то иное, странное качество все равно было и у него.
Что? Это не столько промужское, сколько антиженское. Или все же — это промужское. Сверх промужское. Супер-дубль-пусто промужское. Но не гомосексуализм, или не простой гомосексуализм. Как раз наоборот. Этот тип обычно ненавидит гомосексуализм с пугающей страстностью. Но это мужское. Мужчина — мужчине. Объединенные мужчины против мира. Плечом к плечу. Солдат к солдату. Мужское, мужское, мужское. Все — мужское. Везде — мужское. Может быть, это просто антиженское, коль скоро феминизм вторгся в мужское. Это так и сквозило в Орлоффски. Это сквозило в Тэде. Тэд Фолкер. Господи, она так долго не вспоминала это имя. Это есть и у Бонхэма, насколько она может судить. Беда здесь в том…
