Дик Портер - Преданное сердце

Но самым прекрасным днем был тот, когда Симс вызвал меня и сказал: "Хэмилтон, ты работаешь у нас уже пять лет и работаешь отлично. Не думай — я не забыл, с какой целью мы тебя взяли. После войны в Корее торговля во всем мире находится на подъеме, и в Нашвилле есть с десяток компаний, ведущих дела в Европе и в Японии. Им не нравится, как их обслуживают нью-йоркские банки — там на них смотрят свысока. Надо, чтобы ты повидался с этими клиентами, а потом отправился в Европу и в Японию и сделал для них что сможешь. В общем, получай свой международный отдел".

Я был на вершине блаженства. Посетив компании, занимавшиеся импортом и экспортом, я убедился, что Симс прав: они хотели иметь банкира у себя под боком, а не где-то там в Нью-Йорке. Чем бы они ни торговали — обувью ли, сталью или машинками для стрижки газонов — я всем обещал помочь. "Ферст нэшнл бэнк" и "Чейз Манхэттен" снабдили меня рекомендательными письмами для поездки в Европу. И вот, взяв с собой наши финансовые и годовые отчеты, а также списки шифров и подписей, я отправился в Лондон на встречу с представителями "Барклиз бэнк". Я думал, что мне придется их обхаживать, но вышло все наоборот: они обхаживали меня — показали Сити, устроили ужин в отеле «Кларидж». Вслед за этим я поехал в Брюссель, в банк "Сосьете женераль" — и получил такой же прием. В "Дойче банк" во Франкфурте пришли в восторг от американца, который умеет говорить по-немецки. В выдавшийся свободный денек я съездил в лагерь «Кэссиди» — там все переменилось. Разведка куда-то исчезла, куда — никто не знал. Теперь это была база пехоты, вокруг понастроили жилых домов, и повсюду резвились американские детишки. После Франкфурта я посетил "Креди сюисс" и "Креди льоне", и снова все лезли из кожи, чтобы меня ублажить. В каждый банк я депонировал пятьдесят тысяч долларов из "Камберленд Велли" и от каждого получил чековые книжки.

Послушать Симса, так можно было подумать, что я прямо какой-то Марко Поло. На торжественном обеде, устроенном в мою честь, он заявил, что для банка это знаменательнейший день. В следующий свой визит в Европу я посетил партнеров нашвиллских фирм и объяснил им, что отныне все платежи будут осуществляться прямым путем, а не через "Чейз Манхэттен". Кроме того, я наведался в те банки, где побывал ранее, добавив к своему списку еще и "Кредито итальяно". Как-то Симс спросил меня: "А про Японию ты не забыл?", и через месяц я уже вел переговоры с Токийским банком и с "Фуджи бэнк". Потом начались поездки в Монреаль и в Торонто, в Рио-де-Жанейро и в Буэнос-Айрес. Через какое-то время мы стали предоставлять кредиты иностранным фирмам. Сперва кредиты были в долларах — для таких компаний, как «Шелл» и "Бритиш петролеум" — или в виде субсидий — для прочих, а впоследствии — в иностранной валюте; помню, первая моя сделка касалась займа фирме «Фольксваген», подготовленного "Дойче банк".

В семьдесят втором я получил повышение — стал исполнительным вице-президентом банка — и ничуть не сомневался в том, что когда Симс возглавит совет директоров, президентом сделают меня. Как-никак, слава о нашем международном отделе гремела по всем юго-восточным штатам; меня беспрерывно приглашали где-нибудь выступить; каждый год я регулярно совершал деловые поездки: два раза в Европу, два — в Канаду и по одному разу — в Южную Америку и в Восточную Азию. Казалось, все мои мечты сбылись. В первые несколько лет, когда я получил в свое распоряжение собственный отдел, я чувствовал себя как ребенок в конфетной лавке: дела шли в гору и все благодаря моему руководству. Потом наступил период, когда работа мне по-прежнему нравилась, но уже ощущалась усталость от ее однообразия. Заурядный клиент — всюду заурядный клиент, будь то в Грин-Хиллз или в Тимбукту. Но мне так часто сопутствовала удача, что плакаться было стыдно; я не мог поделиться даже с Уэйдом Уоллесом, который к тому времени занял пост исполнительного вице-президента по банковским операциям внутри страны.

Впрочем, однажды я все-таки спросил Уэйда, не наскучила ли ему работа в банке, на что он ответил: "У меня слишком много дел, чтобы об этом думать. А у тебя разве нет?"

Критический момент наступил в конце семьдесят третьего — как раз вскоре после того, как я открыл для себя спасительное влияние оперы и бега. Я летел домой из Токио; полет, казалось, длился целую вечность. Перечитав все, что было в самолете на английском, я от нечего делать стал перелистывать проспект «Асахи» и «Мицубиси», пытаясь разгадать японские иероглифы; потом мне пришло в голову сравнить шотландское виски с японским — поначалу шотландское показалось значительно лучшим, но уже после нескольких рюмок эта уверенность исчезла. Я сидел и смотрел на голубую дымку Тихого океана, и тут в моем мозгу возник вопрос, который я раньше никогда себе не задавал. Насколько мне нравится моя работа? Насколько мне нравится та жизнь, которой я живу? Насколько вообще ею стоит жить?

Перебирая в памяти последние недели и месяцы, я тщетно пытался вспомнить хоть что-то из сделанного на работе, что доставило бы мне пусть минутное, но удовлетворение. Да и так ли уж я увлечен профессией банкира? Пожалуй, нет — в основном она оставляла меня совершенно равнодушным. Да, я знал свое дело и делал его достаточно хорошо, но точно так же я знал, как мыть посуду или стричь газон перед домом — и это тоже получалось у меня неплохо. Разве может человек прийти в возбуждение от того, что производит некие манипуляции с деньгами? Вот делать деньги — совсем другое, но этим я, увы, не занимался. Конечно, я получал свои шестьдесят тысяч в год — недурная сумма, — но все, с кем я учился в школе, даже самые отчаянные тупицы, зарабатывали больше. Банковское дело привлекало меня исключительно тем, что давало возможность путешествовать, но сейчас даже эта его прелесть начинала постепенно сходить на нет. Меня утомляли эти бесконечные перелеты, утомляло одиночество больших городов, утомляли официанты и бармены, которые знать меня не знали. В пользу путешествий можно было сказать одно: ездить было все-таки лучше, чем торчать в банке. И как только удавалось продираться сквозь эту каждодневную тягомотину — я ума не мог приложить. Да, на службе я постоянно был чем-то занят — не меньше Уэйда, — но скучная работа не становилась интересной лишь потому, что ее много. И вот, когда до Сан-Франциско оставалось лететь только около часа, я понял, что совершил еще одно открытие: мне осточертела моя работа. От футбола я ушел в оперную музыку, от тенниса — в занятия бегом, но от работы уйти было некуда. Бросить службу я не мог: никакой приличной замены ей я не видел; не мог я и покончить с собой: было бы бессовестно оставить семью в тяжелом положении. Оставалось одно: продолжать жить, как жил. Изменится ли что-нибудь в лучшую сторону, когда я стану президентом банка? Этого я не знал, но решил, что настанет день, когда я все узнаю.