Дик Портер - Преданное сердце

День этот настал гораздо быстрее, чем я ожидал. Через неделю после моего возвращения с Симсом случился сердечный приступ на теннисном корте, и по дороге в больницу он умер. Банк погрузился в траур: все до единого сотрудника навестили дом покойного, и по тому, как они искали моего общества, стало понятно, что я не просто зять Симса, но главный его преемник. Когда гроб опускали в могилу, я почувствовал, как у меня на глазах выступают слезы: ведь плохо ли, хорошо ли, но Симс изменил мою жизнь — во всяком случае, сделал для этого гораздо больше, чем мой родной отец, — и своей карьерой я обязан именно ему. На следующий же день после похорон я вышел на работу, полагая, что если служащие банка увидят, как их будущий президент умеет справляться со своим горем, это когда-нибудь поможет всем в нелегкий час. Еще через день, ровно в девять утра, собрался совет директоров, чтобы назначить нового президента банка. Я решил не показываться из своего кабинета — позировать было бы сейчас неуместно, — полагая, что к десяти часам все кончится. Однако наступило одиннадцать, а заседание еще продолжалось; я просто не мог понять, что они там столько обсуждают. Наконец в час дня решение было обнародовано. Меня о нем известить послали Сэнфорда Адамса, который, надо было полагать, недурно преуспел в торговле недвижимостью — так он весь лоснился от жира.

— Хэмилтон, — сказал Сэнфорд, сунув мне руку, — поверь, мне страшно жаль, но это — полный провал. Мнения даже не разделились. Я говорю это не для того, чтобы лишний раз тебя огорчить, а чтобы ты не думал, будто дело уже было на мази, а ты его прошляпил. Ты ничего не мог изменить. Ты ведь у нас мотался по белу свету, а Уэйд сидел здесь. Он знает всю эту кухню. Кого же другого нам было выбрать, как не его? Совет приносит тебе благодарность за все, что ты сделал для банка, и выражает надежду, что ты и дальше будешь с нами работать.

Немного погодя позвонил Уэйд и попросил разрешения зайти.

— Слушай, — сказал он, прикрыв за собой дверь, — давай-ка выпьем. Где твой главный напиток? — Я достал бутылку "Олд граус" и разлил виски по стаканам. — Сэнфорд говорит, что ты жутко расстроился. Все это очень неприятно. Жаль, что не мог сказать тебе заранее. Понимаешь, старина, шансы твои были нулевые. Международный отдел — это ведь что-то побочное, Симс создал его специально для тебя. Дело свое ты делал отлично, да дело-то само было не бог весть какое важное.

— Да, наверно, ты прав.

— Хэмилтон, я всегда питал к тебе большую симпатию. Я помогал тебе еще в Монтеррее и буду помогать и дальше. Международный отдел останется за тобой — на сколь угодно долгий срок. Бюджет тебе не будет урезан. Словом, можешь на нас рассчитывать. Можем ли мы рассчитывать на то, что ты будешь продолжать работать в банке?

— У меня нет особенного выбора.

— Возможно, ты когда-нибудь начнешь относиться к окружающим вещам как все люди. Помнишь наши загулы в Калифорнии? Ведь весело же тогда было, а я точно видел, что тебя это мало увлекает. Или взять теннис с футболом — тоже, казалось бы, увлекало, но не для тебя — ты сам мне об этом сказал. А работа в банке — разве она тебя когда-нибудь увлекала? Нет, ты просто делал что положено, без души, чтобы иметь возможность слетать в Лондон или в Токио. Скажи, хоть что-то тебя увлекало в жизни?

— Многое — так, по крайней мере, я считал. Вечером я сидел дома и пил; Сара Луиза плакала, а девочки попрятались в своих комнатах. Потом я попробовал было пробежаться, но уже через минуту не выдержал — так меня шатало. Это был первый случай, когда бег мне не помог. И на следующий вечер, хотя я и был трезвым, десятимильная пробежка не залечила рану, нанесенную моему самолюбию. В течение месяца я искал спасения в выпивке и в беге, но все это не приносило облегчения. И тут я сделал шаг к своему следующему открытию, и открытие это касалось секса.

Мне казалось, будто меня на целых двадцать пять лет посадили на скамейку запасных, и перенести это было страшно тяжело. Невыносимо было все: и день за днем ходить на работу; и стараться держать высоко голову, делая вид, что ничего не случилось; и общаться со служащими, которые еще недавно буквально смотрели мне в рот, а теперь увидели во мне совсем другого человека. Но самым невыносимым была необходимость смириться с крушением иллюзий. Когда совет директоров решал, кого назначить президентом банка, я уже расписал наперед всю свою рабочую неделю. Я не забыл выделить время для интервью репортерам, наметил, в каком порядке буду обходить отделы и отвечать на поздравления. Я уже давно рассчитал, какие сделаю в банке перестановки, кого повышу в должности, а кого понижу. Я надеялся, что после десяти лет изнурительного труда смогу уделять больше времени самому себе на то, чтобы читать книги, встречаться с друзьями, путешествовать в те места, куда меня еще не заносили дела. Но бывали и особые, яркие минуты, когда я думал о том, как стану проводить эти свободные часы с женщинами — с женщинами, которые, как только я сделаюсь президентом банка, начнут искать моего общества. Теперь всем этим мечтам не суждено было сбыться.

Но через месяц после того, как директором назначили Уэйда, мне вдруг пришла мысль, что, может, так даже и лучше. Ведь если на работе мои тылы обеспечены, то время на книги и на друзей можно выкроить прямо сейчас. И всех этих женщин тоже не надо ждать целых десять лет — начинай хоть завтра. Разумеется, нужно будет соблюдать известную осторожность, чтобы в банк не просочились всякие сплетни — там этого не любят.

В первое время после нашей с Сарой Луизой свадьбы я не позволял себе гулять на стороне. В своем представлении я был как бы мужем королевы — не английской, правда, а местной — и считал, что стоит мне совершить неблаговидный поступок, как меня вышвырнут вон. Поначалу такое положение меня не тревожило — просто некогда было из-за дел; первые сомнения появились позже, когда я работал в отделении в Грин-Хиллз. Беда была в том, что меня тянуло заниматься сексом почти каждый день, а Сару Луизу один-два раза в неделю. Если я был в настроении, а Сара Луиза нет, она уступала с таким мученическим видом — хоть икону с нее пиши. Если же в настроении была она, начинались разговоры о том, что я обращаю на нее мало внимания.

— Хэмилтон, — спрашивала она тогда, — у тебя что, совсем нет на меня времени? Неужели я должна тебя умолять? Ты этого хочешь?

И неважно, кого она играла сегодня в постели — знойную ли женщину или страдалицу, просящую небеса об избавлении, — в любом случае этот спектакль вызывал у меня отвращение. Чем чаще устраивались подобные представления, тем чаще в моем мозгу возникали образы женщин из моей холостяцкой жизни и тем привлекательнее начинали казаться женщины, с которыми я сталкивался теперь. Замечали ли они, что я на них посматриваю? Как они к этому относились? Впрочем, я еще далеко не был готов к решительным действиям, но тут произошло одно любопытное происшествие.