Разрушенные - Кристи Бромберг
Заканчиваю печатать, нажимаю «отправить» и держусь за мысль, что она получит это, когда очнется — потому что она должна очнуться — и узнает точно, что я испытывал в этот момент.
— Колтон!
Этот голос, который всегда умел все для меня исправить, но на этот раз не может даже он. И из-за этого… когда я слышу, как его голос зовет меня, я, черт возьми, теряю самообладание. Я не встаю, чтобы поприветствовать его, даже не поднимаю голову, чтобы посмотреть на него, потому что меня столько всего переполняет, что я не могу двигаться. Опускаю голову на руки и начинаю рыдать, как чертов ребенок.
Мне все равно, что здесь люди. Все равно, что я взрослый мужик и что мужчины не плачут. Меня не волнует ничего, кроме того, что сейчас я не могу ее исцелить. Что супергерой моего эндшпиля не может сейчас ее излечить. Мои плечи дрожат, грудь болит, а глаза горят, когда я чувствую, как его рука обнимает меня и притягивает к своей груди, как может только он, и пытается успокоить, когда я понимаю, что ничего из этого не сможет помочь ей. Не сотрет образы ее безжизненного тряпичного тела и бледных губ, отпечатавшихся в моем сознании.
Шалтай гребаный Болтай.
Я так расстроен, что даже не могу говорить. А если бы мог, даже не знаю, смог бы я выразить свои мысли словами. А он знает меня так чертовски хорошо, что даже не говорит ни слова. Просто прижимает к себе, когда я изливаю все, что не могу выразить иначе.
Некоторое время мы сидим молча. Даже когда у меня кончаются проклятые слезы, он продолжает обнимать меня за плечи, а я наклоняюсь вперед, свесив голову на руки.
Его единственные слова:
— Я с тобой, сынок. Я с тобой. — Он повторяет их снова и снова, единственное, что может сказать.
Закрываю глаза, пытаясь избавиться от всего, но ничего не выходит. Все, о чем я могу думать, это то, что мои демоны, наконец, победили. Они забрали самое чистое, что у меня было в жизни, и продолжают красть ее чертов свет.
Ее искру.
Что я такого сделал?
Слышу, как по полу скрипят ботинки и останавливаются передо мной, а я так боюсь того, что этот человек должен сказать, что просто держу голову опущенной, а глаза закрытыми. Остаюсь в своем темном мире, надеясь, что у меня есть над ним контроль, чтобы он не забрал ее.
— Вы отец? — слышу, как голос с мягким южным акцентом задает вопрос, и чувствую, как мой отец двигается, подтверждая, что это он и кивает ей, готовый выслушать новости, предназначенные для меня, понести основную тяжесть бремени ради своего сына.
— Вы отец? — спрашивает голос снова, и я убираю руки от лица и смотрю на своего отца, нуждаясь в том, чтобы он сделал это для меня, нуждаясь в том, чтобы сейчас он был главным, чтобы я мог закрыть глаза и быть беспомощным маленьким ребенком, каким себя чувствую. Когда я поднимаю взгляд, мой отец смотрит прямо на меня встречаясь со мной глазами и не отводит их — и впервые в жизни я не могу прочитать, что, черт возьми, они мне говорят.
А его взгляд непоколебим. Он просто смотрит на меня, как когда я был в младшей лиге и боялся подойти к чертовой базе, потому что Томми-Я-Бью-Лучше-Всех-Уильямс стоял на горке, и я боялся, что он попадет мячом мне в голову. Он смотрит на меня так, как тогда — серые глаза, полные поддержки, говорят мне, что я могу сделать это — могу встретиться со своим страхом.
Все мое тело покрывается холодным потом, когда я понимаю, что этот взгляд пытается мне сказать, о чем нас спрашивают. Шумно сглатываю, гул в моей гребаной башке обрушивается на меня, затем оставляет меня потрясенным до глубины души, я поднимаю голову, чтобы заглянуть в терпеливые карие глаза женщины, стоящей передо мной.
— Вы отец? — спрашивает она снова, уныло поджимая губы, будто улыбка сможет смягчить слова, которые она собирается произнести.
Просто смотрю на нее, не в состоянии говорить, каждая эмоция, от которой, как я думал, только что избавился, пока отец меня обнимал, возвращается ко мне мстя с удвоенной силой. Сижу ошеломленный, безмолвный, испуганный. Рука отца сжимает мое плечо, подталкивая меня.
— Райли? — спрашиваю я ее, потому что я должно быть ошибся. Она должно быть ошибается.
— Вы отец ребенка? — тихо спрашивает она, садясь рядом со мной, кладет руку мне на колено и сжимает. И все, на чем я могу сейчас сосредоточиться, это мои руки, мои чертовы пальцы, кутикулы, все еще покрытые засохшей кровью. Мои руки начинают дрожать, глаза не могу забыть вида крови Райли, по-прежнему покрывающей меня.
Я покрыт кровью своего ребенка.
Поднимаю голову, отрываю глаза от символа жизни, потрескавшейся и усопшей на моих руках, и одновременно надеюсь и боюсь того, в чем я теперь не уверен.
— Да, — произношу я голосом чуть громче шепота. В горле такое чувство, что я проглотил кусок наждачной бумаги. — Да. — Отец вновь сжимает мое плечо, я смотрю в ее карие глаза, мои глаза умоляют одновременно о «да» и «нет».
Она начинает говорить медленно, будто мне два года.
— За Райли все еще наблюдают, — говорит она, и я хочу встряхнуть ее и спросить, что, черт возьми, это означает. Моя нога начинает подпрыгивать вверх и вниз, пока я жду, что она закончит, скрежеща зубами, сжимая руки. — У нее произошла отслойка плаценты из-за ее полного предлежания и…
— Стоп! — говорю я, не понимая ни слова из того, что она говорит, и просто пялюсь на нее, словно проклятый олень в свете фар.
— Сосуды, связывающие ее и ребенка, каким-то образом были повреждены — причину пытаются сейчас определить — но она потеряла много крови. Сейчас ей делают переливание, чтобы помочь…
— Она очнулась? — мой разум не может понять, что она только что сказала. Слышу про ребенка, кровь, переливание. — Я не слышал, чтобы вы сказали, что с ней все будет хорошо, потому что мне нужно услышать, как вы скажете, что она будет в порядке! — кричу я на нее, все в моей жизни рушится вокруг меня, будто я вернулся в гребаный гоночный автомобиль, но на этот раз я не уверен, какие части я смогу собрать воедино… и это пугает меня больше всего.
— Да, — тихо говорит она, и этот ее успокаивающий голос
