Елена Лагутина - Солнце ближе
— Павлик! — Она бросилась за ним, схватила его за плечи, развернула к себе… И сразу поняла, в чем дело. «Он все знает… Он все понял, он просто боится, что я наконец скажу это вслух! Он убегает, убегает от меня, от этого разговора…»
Некоторое время они стояли, пристально глядя друг другу в глаза. Вика первая не выдержала и опустила взгляд. И в тот же момент он тихо спросил:
— Что, надоел старик? Совсем надоел?..
Вика молчала, не поднимая глаз. Голос у Павлика дрожал, и ей вдруг захотелось крикнуть ему: не говори так, не смей быть таким жалким! Нет ничего ужаснее в жизни, чем бороться против слабого. Ведь он мужчина, он должен, просто обязан возмутиться, ударить ее, наговорить ей кучу гадостей. Все, что угодно, только не эта рабская покорность!
— Послушай, — так же тихо ответила она, — давай… давай поговорим. Пойдем в комнату.
— О чем, Вика? О чем здесь говорить? О том, что тебе двадцать восемь, а мне — пятьдесят один?
— Не в этом дело, — она закусила нижнюю губу и даже не почувствовала боли, — хотя в этом тоже. Это так сразу не объяснишь. Пойми, я тоже уже не молодая. Мне не пятьдесят, но и не двадцать. А наши с тобой отношения, они… они себя уже давно исчерпали. Я хочу, чтобы у меня в жизни тоже было что-то свое.
Вика наконец подняла на него глаза. Сотни слов, десятки заготовленных фраз в тот же момент испарились, не оставив в памяти ни малейшего следа, — она увидела, что он плачет. Плачет не так, как обычно плачут люди — в голос, роняя слезы. Он молчал, его лицо не было искажено гримасой, а глаза продолжали оставаться сухими. Но в них застыла такая ужасная боль, которую нельзя сравнить ни с чем, которую невозможно выразить даже самыми отчаянными рыданиями и стонами.
— Прости меня, — тихо сказала она и слегка коснулась пальцами его руки.
В ту же секунду он схватил эту руку и принялся осыпать лихорадочными поцелуями.
— Вика, родная, — торопливо зашептал он, не отрывая губ от ее пальцев, — я понимаю, я все прекрасно понимаю. Ты молодая, ты хочешь жить. Милая, родная моя! Так разве я… Разве я когда-нибудь ограничивал твою свободу? Ты ведь можешь вести тот образ жизни, который считаешь нужным! Хочешь работать — иди работай, хочешь сидеть дома — сиди дома! Со мной у тебя никогда и ни в чем не будет нужды! Вот и квартиру, в самом центре… — Внезапно он осекся и замолчал. Безвольно разжав пальцы, выпустил Викину руку и тихо произнес: — Да что же я… что же это я такое говорю.
Но Вика, почувствовав, что у нее наконец появился повод для гнева, тут же ядовито произнесла:
— Квартиру, говоришь? Что ж, можно. Только, если ты не против, в этой квартире я буду встречаться с любимым мужчиной. Если ты готов сделать мне такой щедрый подарок…
— Вика, — он резко оборвал ее, внезапно, в первый раз за прошедший вечер, проявив непривычную решительность, — давай не будем говорить друг другу гадости. Я совсем не хотел обидеть тебя. Ты ошибаешься, полагая, что нам нужно расстаться. Я вчера весь вечер об этом думал. Знаешь…
— Ты, — теперь настала Викина очередь перебивать, — ты думал об этом вчера? Вчера?
Она не могла понять, что ее так сильно задело. Что-то странное, неприятное, чего не должно быть… Она застыла без движения, пораженная, почти не мигая, глядя в его глаза. Именно в них она прочитала ответ на свой вопрос — и все же задала его, не в силах поверить в то, что не ошиблась в своих подозрениях:
— Этот рассказ про твою дочь… Ты знал?! Ты понял еще тогда… Так, значит, ты специально?! Ты не случайно вспомнил? Неужели?!
— Не случайно, — прошептал он одними губами, низко опустив голову, — прошу тебя, Вика. Ты слишком жестока со мной. Да, я еще в тот день… Не знаю, как тебе это объяснить. Мне было страшно. Я увидел тебя — и все понял. Я был не готов. Пойми, прошу тебя. Я был не готов к этому разговору. Я не хотел услышать от тебя эти слова. И, знаешь, если честно, я никуда не уезжал. Не было никакой командировки. Мне просто необходимо было подумать… Прости меня.
— О Боже, — Вика застонала, — неужели ты думаешь, что жалость способна…
— Нет, я так не думаю, — снова перебил ее Павлик. — Это была отсрочка. Тайм-аут. Жалость — не способна. Только любовь…
В его последних словах сквозила робкая, едва уловимая надежда. Но Вика, пораженная своим внезапным открытием, уже не пыталась быть тактичной.
— Послушай, я не понимаю. У тебя есть жена — возможно, она тебе надоела. Что ж, такое случается. Но у тебя есть куча денег. С твоими деньгами ты можешь менять женщин как перчатки. Ты можешь найти себе любовницу моложе меня. Ты можешь иметь десять, двадцать, сколько угодно… Все зависит от суммы!
Она смотрела не отрываясь в его лицо. Он весь сжался — каждое ее слово было для него равносильно удару плети. «Ну что же ты, — скомандовала она самой себе, — добей! Проведи сквозь строй — до конца!»
— Так что не теряйся. Ты вполне способен найти замену!
Некоторое время они стояли в полной тишине, глядя друг на друга. Вике казалось, что сейчас он не выдержит ее взгляда, повернется и уйдет наконец, дав ей возможность упасть на диван и разрыдаться. Но вместо этого он тихо, слегка дрогнувшим голосом произнес:
— Я люблю тебя, Вика.
— Да что же это такое, в конце концов! — Она беспомощно развела руками. — Бьешь по одной щеке, а он другую подставляет! Это ж невыносимо… Я не верю тебе! Не верю! Ты не можешь меня любить!
— Я люблю тебя, — тихо повторил он, — с того самого вечера… Ты помнишь, мы сидели в ресторане. Ты была в темно-синем платье…
— Замолчи! Сейчас не время для сентиментальных воспоминаний!
— Я знаю, — едва заметно улыбнувшись, ответил он, — они для тебя ничего не значат. Ты, наверное, и не помнишь…
— Ты не знаешь! Ты не можешь этого знать! Прекрати, замолчи сейчас же! — Вика бушевала, не в силах взять себя в руки, видя его слепую и рабскую покорность, это всепрощение, которое казалось ей неуместным и ненужным. — Ты помнишь, три дня назад я сказала тебе, что иду к подруге на день рождения? А ведь я никуда не ходила! Я была дома, здесь, с мужчиной. Я спала с ним на той же постели…
Вика не договорила, внезапно почувствовав, что переступает невидимую грань дозволенного. Удар ниже пояса она всегда расценивала как самую последнюю подлость, и не важно, кто наносил этот удар — мужчина или женщина.
Павлик как-то странно скривил губы. Если бы не глаза, словно покрытые невидимой пеленой страдания, можно было бы подумать, что Павлик широко улыбается. Уголки его губ поползли вниз — но уже через долю секунды снова вернулись наверх, и лицо приняло непроницаемое выражение.
— Я это знаю. Этот запах, который остался на постели, твои губы… Я знаю.
