Люби меня навсегда - Саша Шу
– Конечно, кружится! – и поворачиваюсь с улыбкой к его губам, которые уже ищут мои.
– Нашу встречу надо отпраздновать, – уже спешит к нам Жером, конечно же, держа в руках шампанское!
В этом городе все любят целоваться, и, по-моему, все носят в сумочке или кармане бутылочку шампанского, чтобы срочно что-то отпраздновать! Добрый Санта разливает нам по фужерам вечернее золото, и мы снова чокаемся:
– Ты помнишь, Рома, сколько мы здесь с тобой провели времени и сколько выпили, когда настраивали твои декорации? – предаётся романтичным воспоминаниям Жером на ломаном английском, и я переспрашиваю:
– Декорации?! Только не говори мне, что ты создавал декорации для спектаклей в Гранд-Опера! Что ещё я не знаю о тебе?
– Это было давно, в прошлой жизни, я же говорил тебе, – отвечает Рома, а Жером очень громко, перекрикивая музыку, возражает:
– Это были прекрасные декорации! Мы до сих пор используем некоторые в постановках! Жаль, что ты тогда не остался здесь работать! – сокрушённо качает он головой, и я уже совершенно ничего не понимаю.
Какого чёрта талантливый художник с перспективами покинул это город вечной любви и уехал в нашу вечно серую промозглую столицу, чтобы танцевать перед пьяными женщинами? Пусть и в лучшем клубе Москвы? Ладно, хорошо, я совсем ничего не знаю о нём.
Мужчины ещё какое-то время разговаривают, пока я слушаю оперу с неведомого мне раньше ракурса, и Роман подходит ко мне со словами:
– Нам надо идти, Полли.
– Но ведь представление ещё не закончилось! – пытаюсь я возразить ему, но он не слушает меня.
– У тебя ещё много представлений впереди, я обещаю, – и уводит меня за собой, снова по каким-то известным только ему тропам.
Ещё несколько лестничных пролётов, ещё одна служебная дверь, которую Элвис открывает ключом, и мы оказываемся на самой крыше Гранд-Опера! У меня захватывает дух от этого зрелища ночных бульваров, мерцающей Эйфелевой башни и бесконечных крыш Парижа.
– Прости, не мог тебе напоследок не показать это, – с улыбкой произносит Роман, обводя рукой небо и… Что? Ульи?!
– Ты мне хотел показать ульи? Откуда они здесь?! – в изумлении смотрю я на них.
– Ну и их в том числе, – улыбается мне Элвис, наклоняясь к моему лицу, и я кусаю его губы снова и снова, а вокруг нас ночными звёздами жужжат мохнатые пчёлы, кружа над цветами лаванды, растущей здесь же, на крыше, в глиняных горшках, и мне на мгновение кажется, что я попала туда, куда и планировала: на юг, где всегда цветёт лаванда, пахнет розмарином и лимонами…
Опера так и не закончилась, а мы уже мчим на Плас Пигаль. Сейчас её каменное чрево наполнено совершенно разношёрстной публикой: тунисцами, марокканцами и алжирцами; ярко одетыми и накрашенными, как стаи попугайчиков, трансвеститами; девушками в ожидании клиентов и просто туристами, бесконечно делающими селфи и групповые фото у фонтана в центре и на фоне Мулен Руж. И если днём здесь всё выглядит пыльным и заброшенным, с кучками мусора и обрывками бумаги, носимыми ветром по бесконечному кругу, то вечером всё одевается в крикливые огни и мерцающие вывески семидесятых, и я чувствую, как провалилась в прошлое. Хотя мы с Ромой выпадаем из общего полотна, одетые в свои классические утончённые одежды.
– На представление Мими нельзя опаздывать, – торопит меня Элвис, и мы подходим к центральному входу одного из старейших кабаре здесь, на площади Пигаль – Ше-Артюр. Мой спутник говорит что-то охраннику, и нас пропускаю внутрь, и мы идём вслед за мажордомом, провожающему нас к столику в центре небольшого зала.
Я сижу и вспоминаю, как буквально неделю назад сидела примерно в таком же клубе, правда, более гламурном и шумном, набитом пьяными девчонками, такими же, как и я, но атмосфера разительно отличается. Здесь я словно окунулась в респектабельный мир двадцатых-тридцатых годов прошлого века, где за столами, накрытыми изумрудными скатертями с лампами, чинно восседают буржуа, одинокие мужчины, парочки и, безусловно, китайцы, заполнившие всё вокруг.
На сцене девушки исполняют классический канкан: всё как и положено, высоко задирая стройные ножки в чёрных кружевных чулках, но уже без нижнего белья, обнажая в танце свои гладко выбритые киски. Ну что же, захватившую весь мир моду на эпиляцию некуда не спишешь.
Китайцы радостно аплодируют, мы с Элвисом заказываем напитки с закусками: мне кажется, я никогда в жизни столько не пила, как последние пару дней во Франции, но удивительно, что голова у меня становится только легче и свободнее, словно избавляясь от всех накопившихся за предыдущую жизнь пустых и чёрных мыслей. Номер заканчивается, девочки весёлой щебечущей стайкой прыгают в зал, где радостные туристы рассовывают им в резинки чулок евро, пока они призывно ещё раз задирают свои пышные юбочки перед благодарными, истекающими слюнками зрителями.
– А теперь, мадам и месье, представляем вам гвоздь нашей программы, саму непревзойдённую Мими Буланже! – выкрикивает в зал ярко одетый и накрашенный конферансье с золотой тростью, и зал взрывается аплодисментами.
– Похоже, Мими здесь пользуется большой популярностью, – бормочу я про себя.
Кулисы расходятся в стороны, открывая затемнённую сцену, где в центре в пятне тёплого света, словно укутавшего её всю с ног до головы, стоит Мими. Она начинает петь самую, пожалуй, известную, песню Эдит Пиаф «Жизнь в розовом цвете» и весь зал застывает, устремив все взгляды на неё. А она просто стоит, особо даже не двигаясь, но от неё невозможно оторваться. Столько в её этом даже просто стоянии на сцене пластики, грации, выразительности, что у меня захватывает дух. И если бы передо мной была не чёрная женщина шестидесятого размера, то я бы засомневалась, не реинкарнация ли это настоящей Эдит. В её позе, движениях рук, едва заметных покачиваниях бёдрами, столько простоты и достоинства, что я забываю, что нахожусь во второсортном кабаре Парижа, явно, уже пережившим свои лучшие времена. Но судя по реакции зала, не только у меня одной захватывает дух от этого вроде бы незамысловатого на первый взгляд номера. Я бросаю взгляд на Рому, и мне кажется, теперь я понимаю, у кого он смог научиться такому мастерскому и сексуальному исполнению: когда на сцене не надо прыгать, раздеваться, и даже можно не петь, но зрители всё равно потеряют от тебя голову.
Звучат последние
