Далёкая песня дождя - Вячеслав Евгеньевич Ременчик
Конечно же, Савоська никак не откликнулся на окрик и продолжал свою работу.
Кони под усатыми всадниками топтали землю вокруг командира, казаки с интересом поглядывали на подхорунжего. Старый широкоплечий есаул ухмыльнулся в усы.
— Вот же шельмец, — совсем без злобы проворчал офицер и, спешившись (коня сразу же подхватил под уздцы молоденький чубатый ординарец), будто бы врос в желтую дорожную пыль, широко расставив слегка кривоватые ноги. — Подь сюда, сволочь краснопузая! — в руке подхорунжего вдруг возникла кавалерийская плеть. Повинуясь умелому движению своего хозяина, она со свистом описала полукруг над головой казачьего командира и глухо врезалась в высокую бурую траву рядом с Савоськой.
Мальчишка собрал только что нарубленные дрова в аккуратную стопку и неспешно понес ее в сторону дровяника. Следующий сильный и беспощадный удар хлыста пришелся ему поперек спины. Гимнастерка сухо лопнула от правой лопатки к пояснице, рваный разрез быстро напитался свежей кровью. То ли от неожиданности, то ли от силы удара Савоська выронил поленья и упал лицом в густые пыльные заросли крапивы у глухой стены дровяника. Через мгновение паренек, не вставая, перевернулся на спину и устремил взгляд лучистых голубых глаз на своего обидчика. Подхорунжий сразу же оторопел от этого пристального, пронзающего насквозь и достающего до самого сердца взора. Он медленно опустил плетку. Все его молодое сильное тело била какая-то неведомая ему доселе мелкая ледяная дрожь. Он попытался, но не смог отвести глаз от этого чудного взгляда из очей в очи.
— Ч-чего в-вылупился, аль к-казака не в-видал? — язык с трудом ворочался во рту, слова словно зависали в воздухе и превращались в какие-то булькающие нечленораздельные звуки.
Мальчишка, не отрывая взгляда от офицера, медленно встал, отряхнул ладонями от сухих травинок колени и только тогда, повернувшись к подхорунжему спиной, неспешно побрел к церкви. Будто только что освобожденный от крепких пут и отпущенный на волю, казак бросился Савоське вослед, но дорогу ему неожиданно своей крепкой фигурой преградил старый есаул.
— Можа, будя, ваше благородие, — старик проводил усталым взглядом скрывшегося за церковной дверью Савелия, — видать, блаженный он, пущай идет с Богом.
Еще боле вскипел подхорунжий и готов был уже наказать старого казака за неслыханную дерзость, но на церковном крыльце вновь появился Савоська. Малец обеими руками держал небольшую, черненую временем икону Николая-угодника. Лик святого на древнем дереве почти истлел и покрылся мелкими трещинками, лишь бездонные озера очей, видимо, неподвластные тлену, излучали из недосягаемой глубины чудотворный свет человеческого добра и справедливости.
Тот же, кто крепко прижимал к своей горячей груди икону святого чудотворца, будто бы слился с ней воедино. Его крупные, почти черные, узловатые ладони будто вросли в такую же темную, словно обугленную, древесину. Спутанные густые волосы цвета спелой пшеницы, не подпоясанная, длинная, не по росту гимнастерка, застиранные, давно вылинявшие военные галифе, совсем не детские большие венозные ступни, покрытые темно-коричневым загаром и налетом уличной пыли. А улыбающееся лицо будто бы было сделано из особой материи: узкое, матово-белое, без малейшего намека на румянец. Казалось, что вкупе с парой громадных, цвета весеннего неба, сияющих глаз оно излучало легкое неоновое свечение. Или это только чудилось в мягкой фиолетовой тени, падающей от храма на землю. Однако казаки, собравшиеся уже разъехаться на привал по дворам, вдруг замерли на месте, холеные скакуны со своими седоками будто бы в один миг вросли в землю, как по команде перестали топтать копытами мучнистую уличную пыль.
— Ей-богу, блаженный, — вполголоса пробасил старый есаул и, приподнявшись в стременах, выпрямился в седле, обнажил седую курчавую голову, размашисто перекрестился и перевел суровый взгляд с мальчишки куда-то высоко в небо. Там, в лазурной безоблачной вышине, прямо над храмом неслышно кружила какая-то вольная большекрылая птица, а от леса, гонимая легким весенним ветерком, словно нежданная беда, к селу приближалась большая черная туча. И тишина вокруг звенела такая, что слышно было, как в далеком болотце за широким лугом со свежескошенной, еще не убранной травой нескладно гомонят вечно шумливые лягушки.
И вдруг это неестественное безмолвие всколыхнуло протяжное раскатистое ржание. Вороной рысак во весь рост легко поднялся на дыбы, закусил удила и вознесся над землей всей своей черной глыбой, словно взлетел черным вороном, да так, будто бы нет в его седле грозного всадника. И тут же тягучий, прогретый тяжелым осенним солнцем воздух раскололся от сухого звука выстрелов — одного за другим. Когда же конь глухо опустился всеми копытами на землю, вослед этой паре громыхнул еще один.
Молнией блеснула вороненая сталь на солнце, подхорунжий ловко вложил наган в кобуру, хлестко стеганул нагайкой по лоснящемуся крупу рысака и зло всадил острые шпоры в его округлые взмыленные бока. Отряд устремился за своим командиром. Всадники под топот копыт быстро растворились в громадном облаке клубящейся серо-желтой пыли.
Лишь старый есаул оставил у колодезного журавля своего гнедого приземистого коня и, как был, без фуражки, тяжелой поступью подошел к лежавшему на церковном крыльце Савоське.
— Прости, парень, не уберег я тебя, — он медленно, придерживая широкой ладонью шашку, опустился на колени и посмотрел в лицо мальчишки.
Тот лежал головой к распахнутой двери и крепко прижимал к груди икону. Его враз побелевшие уста, так же как минуту назад, улыбались, а широко распахнутые голубые глаза как будто глядели в высокое небо. Только не было в этих некогда лучистых очах того диковинного Божьего света, погасла в них жизнь, погасла навсегда.
Злая пуля отколола самую малость правого верхнего уголка иконы и срикошетила куда-то в сторону, другой же выстрел всадил горячий свинец в левый нижний угол, и он увяз где-то глубоко в вековой древесине. И только одна коварная попытка подхорунжего достигла своей смертоносной цели. На буденновской гимнастерке, где под плотной материей еще минуту назад билось горячее доброе сердце, распустился большой алый цветок мальчишеской крови.
Казак утер рукавом повлажневшие глаза, перевел взгляд на икону и вдруг припал к ней устами, потом, распрямившись, стал неистово креститься. Привиделось ли старому есаулу, иль вправду увидел он чудо, но рассказывал он не раз потом, что очи на святом лике Николая-угодника будто бы зажили новой жизнью, засветились небесным светом, еще боле наполнились теплом и вселенской добротой.
Поднявшись с колен, старик устремил свой взор к небу, туда, куда будто бы глядели еще две пары светлых очей, и увидел, что большая птица, покружив над церковью,
