Далёкая песня дождя - Вячеслав Евгеньевич Ременчик
21
На рассвете третьего дня, как погиб Савоська, к селу нестройной колонной подходил небольшой, сильно потрепанный в боях отряд красногвардейцев. За конницей и пехотным взводом следовала большая вереница подвод с ранеными. Люди и кони были настолько уставшими, что казалось, у них не хватит сил дотянуть последнюю версту до ближайшего хутора. В кровопролитных боях под Самарой отряд потерял большую часть своих бойцов, погиб смертью храбрых в штыковой атаке командир. А вчера в вечерних сумерках передовой красноармейский дозор столкнулся с казачьим разъездом и в жаркой сабельной схватке почти на издыхании одолел казаков. Молодой казачий подхорунжий, потеряв в бою своего вороного рысака, отстреливался из нагана до последнего патрона и был сражен метким винтовочным выстрелом. Лишь один казак остался в живых. Старый есаул, жестоко изрубленный саблями, уже в беспамятстве был пленен, сейчас весь в кровавых бинтах он лежал на последней подводе и уходящим тускнеющим взглядом смотрел в высокое голубое небо. Он-то еще в дороге будто бы в бреду и поведал о Савоськиной гибели.
И вот уже виднеются на пригорке за лесом первые хаты, отчетливо слышится лай собак да рассветная петушиная песнь. Но не виден народ в поле и на широкой речной воде не видать рыбацких лодок. Комиссар, заменивший погибшего командира, рассеянно водит биноклем по размытому утренним туманом горизонту, желая зацепиться взглядом за что-нибудь живое, но видит лишь стреноженную белую лошадь за скошенным житом да калечного трехлапого пса, понуро ковыляющего по пустынной дороге. Хутор словно вымер. Комиссар даже почуял в этом безлюдье таящуюся опасность, но дорога обогнула высокий, заросший пожухлой травой холм, и на его солнечной пологой стороне отряд встретился со всем селом — от мала до велика. Бабы с заплаканными глазами, все как одна в черных платках, смурные мужики, присмиревшие робкие детишки. На самой вершине на краю небольшой березовой рощи хоронили Савоську. Он любил на закате сидеть здесь под березами и до самых сумерек смотреть на широко раскинувшееся под ним село.
Отец Никодим завершил заупокойную и обвел почужевшим холодным взором молчаливую серую толпу. Два могильщика с южного хутора, вспомнив о забытых на телеге лопатах, коряво, нескладно побрели с вершины к дороге у подножия. Возникла неловкая тягучая пауза. В это время комиссар, преодолевая смертельную усталость, взобрался на холм, сбросил под расколотую молнией березу пропотевшую насквозь кожаную тужурку, швырнул на желтую некошеную траву такую же мокрую фуражку и, грубовато потеснив священника, встал у свежеструганного соснового гроба.
— Товарищи, — его прорвало сухим надрывным кашлем. — Товарищи! — начал он снова сильно простуженным сиплым голосом.
Наверное, он хотел сказать что-то особо торжественное, красивое и впечатляющее, что и положено говорить комиссару, но неожиданно запнулся, переступил с ноги на ногу, окинул тяжелым взглядом селян, задержал взгляд на отце Никодиме, вернее, на простом металлическом распятии на его широкой груди, и, вздрогнув, как от холода, продолжил:
— Не уберегли мы его, не уберегли…
На холм, тяжело дыша, забрались могильщики, на этот раз с лопатами, и делово приблизились к яме.
— Да погодите вы! — резко осадил их комиссар, лопата выпала из рук одного из мужиков и звякнула о камень. — Тяжело на душе, безмерно тяжело… сердце саднит… у него ведь вся жизнь была впереди… а он…
Он снова запнулся.
— Значит, так Богу было угодно, — попытался прийти на помощь отец Никодим.
— Может, оно и так, — неожиданно согласился с попом комиссар. — Царствие ему небесное, — и, запрокинув голову, устремил взгляд в небеса. А там высоко-высоко, над самой рощей, медленно и вольготно кружила большая легкокрылая птица.
22
На могиле установили большой дубовый крест, как будто не малец под ним лежит, а большой, при жизни всеми уважаемый и знатный человек. На белой гладкой дощечке, аккуратно прибитой к этому высокому кресту, черными литерами убористо начертали: «РБ Савелий», а ниже по краю коряво и неровно кто-то[33] дописал алой краской: «Красноармеец». Ох и далеко был виден этот крест на высоком холме! Задирали головы и крестились на него путники, что пехом иль конно следовали по тракту.
Каждый день до глубокой осени носила на могилку полевые цветы поповская дочка Анюта, сидела она подолгу у креста, вытирала влажные красивые глаза краешком головного платочка. А с первым снежком повез ее отец на учебу в женскую гимназию, и никто больше не ходил на Савоськину могилу, лишь большой черный крест на занесенном снегом холме напоминал селянам о том странном, так и не понятом всеми парне, и стирался день за днем его светлый облик из недолгой людской памяти.
И вот когда никто уж и не вспоминал о Савоське, аккурат апосля сочельника, свершилась на селе череда странных событий, которые кое-кто окрестил чудом, а кто-то из неверующих — глупой бабьей сплетней. А случилось-то вот что. Бабка Никипелиха возвращалась на закате по тракту с южного хутора, где, навещая двоюродную сестру Евдокию, угостилась ядреным, дюже хмельным перваком, сдобренным липовым медом. Раскрасневшаяся от хмельного угощения и трескучего морозца, присела она на изгибе дороги у высокого холма облегчиться, глянула на красное солнышко на вершине, да так и завалилась в сугроб. Выбралась с трудом, посчитала, что спьяну почудилось, отерев пылающие впалые щеки колючим снегом, встряхнула головой и вновь зыркнула на холм, на то место, где закатное тяжелое солнце грузно насадилось на безлистые вершины берез.
Зыркнула и обомлела. А там высоко, под самым светилом, на бесснежной обветренной проплешине, прислонившись спиной к безлистой березке, сидел отрок Савоська. Сидел он, словно живой, и смотрел свысока своим ясным взором на широко раскинувшееся по низине, утопающее в белых печных дымах село.
Стала Никипелиха неистово креститься, но не помогло крестное знамение: восседал на вершине Савоська как ни в чем не бывало. Подхватилась тогда бабка, вытащила из глубокого снега затерявшийся валенок, уже без калоши, и сиганула что было сил по тракту назад к южному хутору. И там, конечно же, здорово
