Далёкая песня дождя - Вячеслав Евгеньевич Ременчик
И всем хорошо знакомым голосом бабки Никипелихи — визгливое и скрипучее бабье причитание:
— Ой, спасайте, люди добрые! Ой, не дайте добру загинуть!
С огнем всем миром управились скоро. Когда примчался пожарный экипаж на двух взмыленных худющих клячах, бабы уже разбрелись по домам, а мужики еще дымили самосадом, вели усталые разговоры и удовлетворенно лицезрели результат своего труда: спасенную черную громадину хлева на подворье бабки Никипелихи. Вовремя спохватились: уцелел хлев, лишь бревно малехо обуглилось. Да и хутор сберегли. Большая беда случилась бы, ежели б огонь на дома перекинулся.
Пожарные, завидев, что за них работа уже сделана, не спешили возвращаться к себе в депо и, устроившись среди селян, угощались табачком, вступали в неспешные беседы. Занималась румянцем утренняя зорька.
И тут снова раздался скрипучий голос Никипелихи:
— Ой, люди добрые! Пропала скотина!
Завыла, как по покойнику, старая Никипелиха, стоя враскоряку у распахнутых ворот обугленного хлева, и картинно заламывала руки.
— Телок да козочка в полыме пропали! За что ж мне горе такое!
Командир пожарных животастый Фрол Иванович степенно, руки за спину, зашел в хлев и вскоре показался из его темени, покручивая длинный седой ус:
— Ты что, старая, ополоумела? Тама даже сено не сгорело, а телка с козой и в помине нету!
И тут только кто-то из мужиков приметил, что вблизи подворья Никипелихи пасутся мирно на зеленом лужке пегий телок и белявая козочка. А рядышком дремлет, прислонившись спиной к березке, поповский квартирант Савоська.
— Так это ж тот паря, что сигнал о пожаре подал. Своими глазами видел, как он в рынду колотил, — пробасил молодой высокий пожарный, что стоял под большим кленом у покосившегося плетня.
— Он зэ и целка с козацкай из хлева вытасцыл, а потом пазар со всеми тусыл, — сказал старый татарин, сапожник Ильвер Кудымов.
Никипелиха недоверчиво зыркнула подслеповатыми глазами на спящего Савоську, но, к всеобщему удивлению, ничего не промолвила.
Судачили потом бабы у колодца, что вечером того же дня отнесла она отцу Никодиму гостинец для Савоськи — глиняный горшочек с липовым медом.
18
Прошло чуть боле двух недель, аккурат в полдень на Медовый Спас привел из лесу Савоська, а ежели точнее, то приволок на себе, угодившего в ловчую яму егеря Петра Мигулина со сломанной ногой и шибко ушибленной спиной. Как сам потом рассказывал егерь, пролежал он в самим же сооруженной яме два дня и две ночи. Выпалил из ружья в небо весь запас патронов, в первую же ночь спалил весь валежник, что был под рукой, к утру вторых суток стряхнул в рот из фляги последнюю каплю воды и уже готовился отдать Богу душу. Понимал, что хватятся его не скоро, он ведь частенько в чащу уходил надолго, и в этих непролазных местах даже случайный путник не появится, ежели только не свершится чудо Господне. А чудо-то и свершилось.
На зорьке третьего дня увидал он, как на краю ямы показалась белобрысая кудлатая голова, зыркнули на него ясные лазурные очи, и даже тепло стало на самом дне от доброй улыбки. Через короткое время спустилась к страдальцу длинная сучковатая жердь, ухватился за нее Петр Анисимович, успел только удивиться, что тащили его наверх будто бы совсем без усилий. Еще больше поразился, когда узнал в спасителе своем Савоську, мальца с виду крепкого, но все ж не такого могучего, чтобы легко вытянуть из глубокой ямы здорового семипудового мужика.
С видом заправского лекаря осмотрел Савелий раны да ушибы на теле егеря, натер посиневшую спину соком из травяного сбора — хмеля, полыни горькой, подорожника, сабельника болотного, собранных прям на глазах у Петра, умело наложил на сломанную ногу шину из двух сосновых веточек и плотно стянул своим кожаным ремнем. Напоил больного свежей водицей из своей фляжки и тащил на спине без малого девять верст до ближайшего хутора, а там уже мужики приняли и на телеге доставили к доктору Афанасию Мефодьевичу. И вечером того же дня восседал подлеченный егерь на лавке у своего двора, выставляя всем напоказ загипсованную ногу и новые деревянные костыли, да рассказывал соседям, конечно, малехо приукрашивая, эту удивительную историю.
19
Быстро разлетелась молва о Савоськиных подвигах. Стали поговаривать, что вовсе не чужак Савоська, а наш, местный, будто бы подкидыш он и рос без родительской ласки под опекой старого знахаря деда Радима, что промышлял лёкарством да целебными травами. Жили старик с мальчонкой в лесной сторожке у дикого озера, а как началась великая смута, что после Гражданской войной прозвали, исчезли они незаметно и след их простыл.
И вдруг с чьей-то легкой руки, вроде бы — бабки Никипелихи, поверил народ, что неспроста Савоська вернулся в село, что с благословления деда Радима возник он, чтобы дар свой, Богом данный, на пользу людям обращать — являться с подмогой, как раз тогда, когда никто не в силах уже помочь.
Стали люди его узнавать, здоровкаться, завидев, некоторые пожилые селяне даже кланялись мальцу при встрече, как равному, а он лишь улыбался своей удивительной улыбкой и тоже низко кланялся.
Кое-кто приходил к Савелию со своими невзгодами: то корова пропала, то лошадь захромала, то муж бьет, то баба загуляла, но он лишь улыбался в ответ, и сразу понимал проситель — не тот случай.
Все бы хорошо: и люди рады, и Савоська в почете, да только не сумел иль не пожелал он злую беду от себя самого отвести.
20
В начале осени, листвы только первая рыжина коснулась, вошел в село конный казачий разъезд под командой черноусого подхорунжего.
Селяне, акромя дряхлых стариков да малых детишек, гнули спины в поле, тянули сети на Волге-матушке да трудились в других местах.
Отец Никодим с утра велел запрягать пару гнедых и после завтрака, оставив Савоську на хозяйстве, укатил со всем семейством на ярмарку в Самару.
Казаки прискакали вроде без какого-либо злого умысла: дух перевести, щей похлебать да коней попоить, но заприметили они в поповском дворе босого Савоську в буденновской гимнастерке без ремня. Малец, не чуя беды, колол топориком сухие березовые поленья и носил наколотые дрова в большой дровяник, примостившийся между домом и церквушкой.
— Эй, малый, а ну-ка подь сюда, — позвал его подхорунжий, не слезая с коня. Был он шибко молод для офицерского чина и старался напускать на себя суровости. Новехонькие погоны на защитной гимнастерке свисали с узких плеч, под козырьком фуражки, лихо заломленной
