Далёкая песня дождя - Вячеслав Евгеньевич Ременчик
Савоська долго в лазарете провалялся, думали уж, что вслед за дедом пойдет, а он по весне вдруг пошел на поправку и на ноги с первой капелью встал. Мальчишка быстро прижился в полку и стал своим для всех. Его даже приказом командира зачислили на полное красноармейское довольствие, вручили винтовку, шашку и закрепили за новым красногвардейцем неказистую смирную кобылку.
14
На другой день после этого разговора шел я со школы мимо церквушки нашей и заприметил, что Савоська сидел на церковном крылечке и, щурясь на солнышко, нежился под его первыми теплыми лучами. Малец, как и прежде, был в буденновской гимнастерке и шароварах. Вот только замест хромовых сапожек был обут он в новые лыковые лапти с чистыми онучами. На худых коленях его клубком свернулся рыжий пушистый котенок. Меня почему-то потянуло к этой доброй компании. По-свойски присев рядышком, я постарался как можно приветливее взглянуть на мальчишку и обратился к нему с вопросом, который давно обсуждала вся школьная ребятня:
— А ты почему, Савелий, в школу не ходишь? — и все же не утерпел, чтоб не съязвить: — Ученый, что ли?
В ответ не услышал ни звука. Савоська глядел куда-то вдаль своими голубыми бездонными глазами и гладил котенка. Будто бы меня и не было рядом. Обида сразу же взяла за живое.
— Чего молчишь-то? Аль язык проглотил?
Я легонько ладошкой толкнул его в плечо. Котенок тоненько мяукнул и исчез под крыльцом. А Савоська повернул ко мне свое светлое лицо и улыбнулся. Да так по-доброму он улыбнулся, что мигом обида моя растаяла, как залежалый лед под весенним солнышком. И была эта улыбка такой лучезарной, чистой и светлой, что никак не вязалась она со всем, что нас окружало: серый мартовский снег, дорожная грязь, унылые дома, да и самое главное — горе вселенское, война кругом, кровь и муки человеческие.
Я глянул в эти бездонные, сияющие дивным светом очи и сам дар речи потерял. Да такая благодать в меня в эту минуту вошла, так тепло и радостно на душе стало, что словами не описать. Все беды мои детские, даже думы грустные в миг один растворились, и уходить никуда не хотелось, будто прирос я к крыльцу церковному.
Вывел меня из этого наваждения басистый голос отца Никодима:
— Ну что, отроки, подружилися? А ты, Василий, почему в церковь не ходишь, аль дорогу к храму забыл?
Я, словно только что разбуженный, вскочил на ноги и бодро, как на уроке, ответил попу:
— Как же с ним подружиться, коли он не говорит ничего, будто немой.
— А он, Васятка, и есть немой. Не дал Бог его устам умения говорить, а ушам слышать так, как мы с тобой говорим да слышим. Зато другим даром наделил, простым людям не доступным и не ведомым.
— Что за дар такой? — спросил я.
А священник не ответил мне, лишь глянул куда-то поверх церковного купола, прикрывая ладонью глаза от слепящего солнца, перекрестился и побрел в задумчивости на задний двор.
Я так и не понял, что имел в виду отец Никодим. Но шибко захотелось снова взглянуть в Савоськины глаза, только не смог преодолеть неизвестно откуда поселившуюся во мне робость. Вскинул торбу с тетрадками на плечо и побежал стремглав по весенней грязи напрямик через пустырь к мельнице. Ворвавшись в дневную мельничную полутьму, прям с порога выпалил поразившую меня новость:
— Батя! Слышь, батя! А Савоська-то наш — глухонемой!
15
— Ох, не приживется у нас этот немой.
— Чужак, он и есть чужак. Иноземец, не наших кровей.
— К большевикам прибился — значит, безбожник, а безбожнику не место у нас.
— Да, да сама видела, вот те крест, как стрельнет очами синими, так лампады в церкви гаснут.
— Никодим-то наш давно бы его прогнал, да уж больно красных боится. Застращал его комиссар ихний.
Чего только не мололи злые бабьи языки у колодца. Наполнялись ведра колодезной водой и разносились по домам разом с бабскими сплетнями. Хоть и далеки были эти кривотолки от правды непомерно, но верил в них люд дремучий, неграмотный. Дошло до того, что явилась к отцу Никодиму на утро апосля Ивана Купалы сельская делегация: старуха Никипелиха с косоглазой сутулой дочкой, одноногий георгиевский кавалер, сизоносый пьяница Семен Бучилов, две рябые толстенные тетки с дальнего хутора (запамятовал, как их звали) да придурковатый переросток Митька — сынок хозяина рыбной артели Демьяна Кобылина. Вокруг делегации быстро собралась толпа зевак.
— Гони мальца, Никодим! От лукавого он, — хрипло, с надрывом орал под окном поповского дома пьяница Бучилов.
— Гони его, демона! Скверна черная по селу от него расползается, — вторила ему старуха Никипелиха.
— Ату его! Ату! — чему-то радовался и ржал, как жеребец, придурок Митька.
Отец Никодим в старенькой застиранной рясе стоял на крыльце и хмуро из-под лохматых смолянистых бровей глядел на эту безумную вакханалию.
Только он разомкнул свои уста, чтобы что-то сказать в ответ безумцам, как, распихивая толпу к церквушке, подбежал и замер у крыльца кузнец дядька Матвей. Его густая черная борода была всколочена, глаза горели безумным горем, босые ноги кровянились свежими ссадинами.
— Помогите, люди добрые, Христом Богом молю! Ой, беда-то какая! Ой, беда!
Матвей закрыл лицо своими широкими заскорузлыми ладонями и забился в рыданиях. Уж два годочка минуло, как он овдовел и растил в одиночку двух дочек пяти и восьми лет от роду. И растил исправно, содержал семью, работая не покладая рук, пил только по праздникам и то в меру. Девчушки его гляделись здоровенькими, ухоженными да мордатенькими.
Толпа расступилась, образовав окрест рыдальца неровный круг. Отец Никодим спустился к нему по ступеням и легонько приобнял за могучие плечи.
— Чего ревешь, как баба. Поведай людям, что за беда в твой дом пришла. Чай не чужие, поможем.
Кузнец открыл опухшее от слез, почерневшее от горя лицо и дрожащим голосом сипло проблеял:
— Машутка моя младшенькая в лесу затерялася… Пошла поутру с детворой
