Далёкая песня дождя - Вячеслав Евгеньевич Ременчик
Аккурат за день до Крещения сельский конюх Евдоким (на селе его звали Евдоха) поутру вел за повод годовалого жеребчика гнедой масти из села на хутор, где намеревался, согласно уговору, продать его зажиточному, еще не раскулаченному мужику Загубину Антифию Харитоновичу, а на вырученные гроши прикупить у него же в лавке мешок крупы да гостинцев к празднику для своего многодетного семейства.
Только добрел Евдоха до высокого холма, как протяжно заржал гнедой жеребчик, голову назад запрокинул да так рванул, что чуть повод не порвал. Вспылил тогда конюх, занес уже руку с плетью, чтобы огреть как следует буяна, да так и замерла рука над головой. Жеребчик снова заржал, опять рванул повод и, вырвавшись на волю, резво поскакал назад по тракту в село. А Евдоким этого уже не видел. Стоял, будто в дорогу вмерзший, посреди широкого тракта и глаз от холма отвести не мог. А там, на вершине, в легонькой утренней дымке спиной к березке и восходящему красному солнышку сидел Савоська и глядел на пробуждающееся заснеженное село. Грохнулся конюх коленями на ледяную корку, стал поклоны бить да молиться Пресвятой Богородице. А когда снова на ногах оказался, видение испарилось, будто и не было вовсе.
И опять пошел слух по селу. И опять кто-то верил ему, а кто-то брехуном называл не шибко умного, да к тому же вороватого Евдоху.
А когда по первой весенней распутице пошли подводы с мороженной рыбой на армейские продсклады, увидали это чудо работники рыбартели — мужики все как на подбор крепкие и головастые, да к тому же до пьянок не шибко охочие: хозяин их Демьян Артемович пьяниц люто не любил и гнал из артели взашей, так как справедливо считал, что работник охочий до пьянства — первый бездельник и вор.
Тут уж народ поутих, когда пятеро мужиков в один голос трубили об увиденном на холме светлом образе. Еще говорили они, что пытались до вершины добраться, но не смогли осилить склизкую мартовскую глину, так и пробарахтались у подножия. Но уж этому коллективному утверждению сразу же не поверил Демьян Артемович и уличил своих работников в брехне, ибо одежка у каждого была чистая и без каких-либо следов глины. Признались тогда мужики, что, увидев Савоську на холме, оробели, осенились крестным знамением, а на вершину лезть и не думали.
Подхватился было Митька — придурковатый сынок Демьяна Артемовича, слазить с дружками к высокой березовой роще, но апосля крепкой батькиной оплеухи пыл его быстро испарился.
Справил в тот же день отец Никодим заупокойную по рабу Божьему Савелию, а на воскресной службе не удержался и поведал пастве о своем странном сновидении на зорьке, хоть и желал сие вначале утаить, дабы не плодились новые слухи.
Явился к отцу Никодиму в том сне прежний его квартирант Савелий в светлом образе, в своей же буденновской гимнастерке и босой. Улыбался тот отрок, как всегда, своей чудной улыбкой и очами лучезарил.
Все бы ничего, да в сновидении этом говорил Савоська с отцом Никодимом, будто и не глухонемой он вовсе.
— Зачем являешься нам, отрок? — только и спросил священник.
А Савоська еще боле засветился, губы в улыбке растянул еще ширше и голосом лилейным, будто девичьим, ответил:
— А чтобы знали вы, чтобы ведали, что не ушел я далеко, а тут, рядышком с вами, дабы беречь каждого и всех сразу от опасностей смертельных и бед лютых…
А потом опустился на колени, склонил свою белесую голову и промолвил:
— Благослови, батюшка…
Только протянул отец Никодим к макушке отрока свою ладонь, как пропели первые петухи и пробудился он.
Как только прозвучало это откровение, зависла в храме благодатная тишина, которую прервал столетний дед Ероша, проскрипел он своим старческим, но дюже звучным голоском:
— Спустил с небес нам Господь-вседержатель за муки наши земные благодать великую — заступника народного, споспешника в бдениях да тяготах, что ниспосланы в испытание каждому.
Пошел нестройный шумливый говорок по храму, кое-кто стал крестом себя осенять, но большинство в ожидании ответа на эту стариковскую тираду устремили свои взоры на отца Никодима. Он-то и прекратил начавшееся было брожение. Сдвинул грозно свои кустистые брови, прикрыл ладонью распятие на груди, будто бы заслоняя от скверны, и пробасил так громко, что задрожал густой стоячий воздух под церковными сводами:
— Не богохульствуй, Ерофей! Не вноси смуту в паству Божью! То лишь Господу ведомо, и негоже рабам его недостойным дела Всевышнему надумывать, коих не было и быть не могло!
Прошелся батюшка суровым, но каким-то растерянным взглядом поверх голов паствы, размашисто перекрестился и нестройно с дьяконом Антипом завершил божественную литургию. Когда же народ, как всегда, неспешно, гудя многоголосьем, покинул храм, а Антип привычно стал тушить свечи, увидел батюшка, что стоит посреди залы дед Ероша, сгорбленный в три погибели, на полусогнутых кривых ногах, сухой дрожащей рукой сжимает сучковатую черную палку и с прищуром из-под нависших над бесцветными глазами белых косматых бровей смотрит на отца Никодима, словно пронизывает его взглядом насквозь.
— А ведь ты, батюшка, уверовал в чудо Господне, — утвердительно промолвил старик, — меня-то ты не обманешь…
— Может, и уверовал, да не твоего ума это дело, — недовольный вьедливостью деда, произнес батюшка, — ступай восвояси, старче, и упаси Господь тебе эту ересь по миру распускать.
Дед лишь сухо улыбнулся в ответ. Он-то точно знал, что, пока он с отцом Никодимом этот трудный для обоих разговор ведет, молва по селу летит с быстротой ветра, передается от двора ко двору новая весть: спустился, мол, Савоська с небес благодатью Божьей, и явился он к нам, дабы уберечь от напастей и пагубы разноликой, всех уберечь и каждого.
23
И уверовал народ в это «чудо», хоть и не встречал уж никто Савелия на высоком холме. Да так неистово уверовал, что стал приписывать Савоське все, что раньше считалось делом обычным. Что ни случись на селе,
