Сердце Гудвина - Ида Мартин
На литературе разбирали поэзию Пастернака. Проскурин читал стих «Любить иных – тяжелый крест», и все покатывались со смеху.
Любить иных – тяжелый крест, А ты прекрасна без извилин, И прелести твоей секрет Разгадке жизни равносилен.
Я же отчаянно пыталась сложить то, из чего все это состоит. Лена Колпакова сказала, что на этих выходных они два дня жили у Марго все вместе. Она, Ника с Проскуриным и Лу с Марго, не знаю, что она хотела этим сказать, в тот момент я смотрела на Ксюшу и заметила на спине ее пиджака белую окружность с жирной точкой в самом центре. Кто-то нарисовал на ней мишень, и это было отвратительно неприятным знаком. Я достала телефон, чтобы написать ей об этом, но Ионыч вызвал к доске меня, и я, не сводя с нее глаз, кое-как промямлила:
Мело-мело по всей земле Во все пределы. Свеча горела на столе, Свеча горела.
Но Ксюша на меня не смотрела. Она сидела, подперев голову и опустив густо накрашенные ресницы, словно мы никогда не были знакомы, будто совершенно чужие, ненужные друг другу люди. А я от учительского стола чувствовала запах «лунного тепла» и с трудом сглатывала горечь.
– Так и быть, Алиса, но эта четверка авансом, – грустно сказал Ионыч, когда я закончила. – Я знаю, что ты можешь лучше.
Зазвенел звонок.
– Подойди-ка, – позвал учитель, пока я не успела вернуться на место, а когда подошла, тяжело поднялся со стула и заговорщицки склонил голову ко мне: – Дорогая, Алиса, я, конечно, не имею права вмешиваться, но вот мой совет: выброси этого мальчика из головы, он не идет тебе на пользу.
– Какого мальчика? – не поняла я.
– Того, о котором ты без конца думаешь. Я тебя просто не узнаю.
– Нет никакого мальчика, Яков Ионович. У меня просто лицо такое. На самом деле я ни о ком не думаю.
– Да знаю я твое лицо, – тихо рассмеялся он. – С пятого класса уж как-то выучил. Вас с Михайловой хлебом не корми дай похихикать и поотвлекаться, а тут обе надутые как сычи. И если дело не в любви, то я уже совсем старый и глупый стал.
– Мы просто в ссоре между собой, – сказала я. – Вот так и получается.
– Знаешь крылатое выражение «Шерше ля фам»? «Ищите женщину» – так говорили французы, когда мужчина неожиданно начинал совершать странные поступки. А тут у нас выходит «ерш еле ом». Понимаешь? Какие бы оправдания ты ни придумывала.
Ионыч старался быть понимающим, и я на него не сердилась. Но это его «ерш еле ом» намертво засело у меня в голове и крутилось подобно припеву про «холодное сердце» всю биологию. А когда урок закончился, я собрала вещи и просто свалила из школы, успев перед уходом заметить, что мишень Ксюша уже стерла.
А на улице теплынь и свобода! Никаких дурацких экзаменов, математики и Ивана Сергеевича. Не было прячущей, словно от стыда, глаза Ксюши и зловещей тревожности.
Только умопомрачительной голубизны небо, веселые детские голоса, мои легкие, наполняющиеся каждым глотком этой весны с растворившейся в ней прекрасной безмятежностью прошедших школьных лет.
И если бы можно было останавливать время, то я, наверное, остановила бы его именно в этот момент, когда среди всевозможных дурацких ощущений я вдруг уловила предчувствие счастья, мимолетное и легкое, как кружевное облачко, а потом сзади послышались быстрые шаги.
– Сбегаешь? – Ершов догнал меня и пошел рядом.
– Как видишь.
– С математики?
– Угу.
– А я с английского.
– Почему?
– Увидел тебя в окно и решил составить компанию.
– Ты сбежал ради меня?
– Ну да, можешь похвастаться потом перед своими.
– Мне не перед кем хвастаться, да и не тот случай.
– А вы что, больше не обсуждаете, у кого больше поклонников и кто кого развел на секс?
Я посмотрела на него с укором.
– Ах да, точно! Вы же с Михайловой в ссоре, и соревноваться больше не с кем.
– Ты сбежал с урока, чтобы наговорить мне гадостей?
– А что гадкого в том, что я сказал? Просто интересуюсь, какие у меня шансы.
– Давай ты не будешь портить мне настроение своими остротами? Либо веди себя нормально, я знаю, ты умеешь, либо отстань. Сейчас правда не до пререканий.
– Как там мой камень? Ты его уже протестила?
– Да.
– И как? Помогает?
– Не понимаю пока.
Навстречу нам на огромной скорости несся человек на электросамокате, и мы отступили, пропуская его.
– И куда мы идем? – Ершов проводил взглядом гонщика.
– Я иду домой, а куда ты, не знаю.
– Тебя больше не интересует интуитивная динамика? – обогнав меня, он пошел спиной вперед передо мной. – Или ты уже получила все, что хотела, и я тебе больше не интересен?
– Зачем ты наврал про своих родителей?
Улыбка, которую он натянул, получилась такая широкая и неестественная, что я сразу поняла: Рома прав, и то, что рассказала ему Жанна, соответствует действительности.
В первый момент я подумала, что Ершов смутится и станет оправдываться, но выглядел он скорее удивленным, чем пристыженным.
– Только не надо делать вид, что ты про них не знала.
– Не знала.
– Вот уж никогда не поверю! – улыбка превратилась в ухмылку. – Как только ты переступила порог моего дома, сразу начала об этом расспрашивать.
– Я спросила просто так, для поддержания разговора.
– А! – Он с издевкой покивал. – И в комп полезла для поддержания разговора?
– За комп я уже извинилась.
Кеша резко остановился, и я впечаталась прямиком ему в грудь.
– Идем ко мне? – он поймал меня на крючок своего взгляда, и в животе сжался холодный комок.
Его руки по-прежнему оставались в карманах, но я, словно приклеившись, не могла сдвинуться с места.
– Идем, – ответила я, с усилием отводя глаза, – я хочу тебе кое-что рассказать.
В этот раз он никуда не торопился. Мы медленно шли до его дома и разговаривали о каких-то обыденных школьных вещах вроде сломанных в раздевалке замков, историчке, сделавшей себе операцию на глазах и выглядящей теперь лет на десять моложе, о вечерней секции волейбола под руководством нашего физрука, куда Ершов ходил раз в неделю, и о его старой школе, где, по его словам, учились только тупые мажоры.
В магазине возле подземного перехода мы купили по бутылке воды, Ершов взял протеиновый батончик, а я мороженое в вафельном рожке.
Было жарко. Ершов снял пиджак, расстегнул рубашку на три пуговицы и закатал рукава. У меня под волосами взмокла шея, и, не выдержав, я стянула их резинкой. Заметив это, он принялся меня с любопытством разглядывать.
– Ого! Вот это что-то новенькое! Почему ты никогда так не ходишь? Я как будто и не видел тебя раньше. Только волосы. Нет, они, конечно, классные и… но…
Он осекся, всматриваясь в мое лицо, как в экран с нечетким изображением.
– Хватит, – я со смехом закрылась ладонью. – Мне так плохо, я знаю, но сейчас под ними, как в парнике.
– Тебе так хорошо, – он убрал руку от моего лица и быстро поцеловал в губы. – Извини. Не удержался. Ты соблазнительная, как вишенка на торте. Тебя хочется съесть.
После временно наступившего успокоения во мне снова взметнулся вихрь противоречивых мыслей и желаний. Чудом удержавшись от того, чтобы произнести «Съешь!», я остановилась и сказала:
– Знаешь что? Пожалуй, я все-таки пойду домой. Мне надо. Я забыла.
Он с подозрением прищурился.
– Ты меня боишься?
– Нет. Но… – Я не знала, как объяснить, что происходит.
– Ты собиралась о чем-то рассказать. – Помяв в руках пиджак, он как-то вдруг отступил, будто сам чего-то испугался. – Обещаю больше не доматываться.
– Вообще никогда или сегодня?
– Сегодня.
Его ответ прозвучал так искренне, что я улыбнулась.
– Я действительно хочу услышать твое мнение по одному вопросу, с которым я никак не могу разобраться сама.
– Сейчас приму холодный душ, и, если ты не станешь меня провоцировать, все будет в порядке.
– Понятно! – Я повернулась, чтобы уйти, но он преградил дорогу.
– Я пошутил. Разговаривать я тоже умею. Но ты вроде в курсе. Пошли. Сегодня на обед бабушка оставила запеченную курицу с рисом. Кстати, насчет бабушки я не соврал. Она реально стоматолог, и у нее очень вкусная курица, отвечаю.
Мы дошли до его дома, поднялись в квартиру, я разулась, потому что ноги горели от жары, и повесила на вешалку жакет. Мы снова просто болтали, но теперь эта болтовня была еще более пустой и бессмысленной, ненужной, неважной и предназначенной исключительно для того, чтобы создавать видимость непринужденного общения.
В душ Ершов не пошел, но и переодеваться при мне не стал. Сразу отвел на кухню, вручил круглый лоток с едой и, велев погреть, скрылся у себя в комнате.
По-хорошему, холодный душ
