Благочестивая одержимость - Энса Ридс
Папа вздохнул, его плечи ссутулились, он был среднего роста, крупный, но в основном за счёт жира, а не мышц. Он был таким пузатым, что в Рождество из него получался идеальный Санта. Кожа у папы была медового оттенка, а волосы — вьющиеся афро, за которыми он тщательно ухаживал. Глаза у него были темно-карие, как бусинки, подстриженная борода цвета соли и перца, но не в модельном стиле, а в отцовском. В основном он носил спортивные костюмы, если не был в форме, и даже сейчас на нем был чёрный спортивный костюм Adidas и пара тёмно-синих «Air Jordan XI». От него сильно пахло табаком и виски. Он держал сигару между губами и молча смотрел на меня.
— Прости, папа, это больше никогда не повторится, — мой голос стал ещё тише из-за его молчания, потому что это было на него не похоже. Мне хотелось, чтобы он закатил истерику, но он молчал, и я не знала, о чём он думает. Чёрт, да я и сама едва ли могла понять свои мысли.
Он тяжело вздохнул, прежде чем, наконец, что-то сказать.
— О чём ты думала? — спросил он меня раздражённым и разочарованным тоном, как будто я сделала то единственное, чего он просил меня не делать. Что, собственно, и произошло.
Я избегала его взгляда, смотря себе под ноги:
— Не знаю. Я проголодалась, ещё мне нужно было принять лекарство, но Розалии нигде не было, поэтому я спустилась вниз, думала, что она там, но нет... я просто хотела перекусить, папа.
— Было только одно правило, Нирвана, одно — никогда не присутствовать на моих покерных вечерах, и сегодня вечером ты его нарушила, — прокричал он. Отец был зол, очевидно, но с другой стороны, когда он не злился? Папа нередко кричал, он делал это и в дни, когда был счастлив, и в дни, когда был зол. Он просто был таким. Голос у него от природы громкий, поэтому, даже если он лишь слегка повышал голос, это превращалось в крик.
— Я не хотела доставлять тебе неприятности, папа, честное слово, — я вздохнула, посмотрев на него.
Он язвительно усмехнулся:
— О, тыковка, это не у меня неприятности... — он покачал головой, снова закуривая сигару и разочарованно качая головой, — ты пожалеешь о том, что сделала сегодня вечером, Нирвана. Обязательно. — и с этими словами он одним лишь взглядом прогнал меня обратно в мою комнату, а сам направился в свою спальню.
Я улеглась на мягкий матрас, подавив зевок, и посмотрела на ночное небо за окном. Переживаний из-за разговора с папой не было: он всегда был драматичным, всегда говорил вещи, которые пугали меня. Я к этому давно привыкла. Единственное, что меня беспокоило — то, что я вторглась и была поймана за подглядыванием.
Глава 2
Бабушка была ведьмой.
Не в оскорбительном смысле, а настоящей ведьмой. Она произносила заклинания, гадала по руке, не хихикала, а гоготала, и чаще всего знала вещи, которые никто не знал. Папа считал её сумасшедшей, но мы с мамой практически поклонялись ей.
Бабуля Гэмми жила в старом коттедже, отремонтированном мамой, когда та вышла замуж за отца и поняла, что может навсегда изменить их с бабушкой жизни. Бабуле было семьдесят лет, но она выглядела так, будто ей только что стукнуло пятьдесят. Её тело было твёрдым и суровым, словно она была высечена из камня. В её виде не было нежных черт, присущих женщинам. Она была смуглой, с каштановым оттенком кожи, которая всегда блестела, хотя бабушка никогда не пользовалась косметикой. Она говорила, что кожа сияет из-за вазелина, который она наносила. У бабушки были длинные дреды, поседевшие от старости, светлые и тонкие брови и незаметные ресницы. Она ходила босиком, носила длинные юбки, украшала запястья бусами и «драгоценностями» из шкур животных и никогда не красила свои длинные и скрученные ногти. Бабушка жгла благовония в доме и держала при себе мешочек с костями, а её домашним животным была коза.
— Бабуля, — начала я, кашляя от густого дыма благовоний. Я привыкла к ним, но иногда запах был очень резким и мешал дышать, — почему бы тебе не потушить их? — спросила я, входя в гостиную, и обнаружила, что она сидит рядом с моей матерью.
— Это демон в тебе говорит, тыковка, — обратилась она ко мне. Так меня называли мои родные и близкие из-за моих круглых щёк, потому что с ними я выглядела «пухленькой и очаровательной, как тыковка». Это прозвище я получила ещё в детстве, когда все думали, что это детский жирок, но так как я уже давно не ребёнок, стало ясно, что пухлые щёки у меня на всю жизнь.
— Вот почему ты задыхаешься, — продолжила она, принимая поднос с напитками, который я принесла. Она взяла его из моих рук и поставила на журнальный столик перед нами, а я заняла своё привычное место в кресле.
Я поборола сильное желание закатить глаза и просто закрыла их, выдыхая, слушая, как бабушка и мама продолжают разговор на их родном языке — зулу. Я не могла говорить на нём, но улавливала смысл некоторых фраз.
Обычно мама была молчаливой, всегда в своём внутреннем мире, будто в скорлупе. Даже если дело касалось меня, создавалось впечатление, что она вынуждена общаться со мной или что ей стыдно передо мной. Наши разговоры иногда казались натянутыми и грустными, а ощущение пустоты внутри меня лишь усугублялось при мысли о наших с ней отношениях. Но с бабулей она была другой — больше говорила и улыбалась.
Это очень грустно, потому что, на самом деле, моя мама одна из самых красивых женщин, которых я когда-либо видела. Её кожа оттенка миндаля выглядела здоровой и увлажнённой. Чёрные волосы, подстриженные под пикси, были ухоженными и подходящими к её маленькому лицу. Глаза сирены приковывали к себе внимание, которого она не хотела. Губы в форме бантика, как у меня, не слишком выраженные, но заметные скулы, ямочки на щеках. Тонкий и острый нос, будто она обратилась к пластическому хирургу, чтобы выглядеть более по-европейски, был естественным. Совершенно не значит, что я считаю «некрасивых» людей заслуживающими сожаления, но красота мамы как внешняя, так и внутренняя (хоть и погребённая под руинами), делала её такой, что она заслуживала всего самого лучшего, как и остальные хорошие люди на свете.
Может, я и живу в своём собственном мире, но не считаю себя идиоткой, и
