Две секунды после - Ксения Ладунка
Следователь поднимает брови и пожимает плечами:
— Так почему вы пришли к нам только сейчас?
— Потому что… — Мама сжимает челюсти и мотает головой. Ее лицо краснеет, и я вижу, как в глазах у нее встают слезы. Меня охватывает ледяной ужас, ведь это выглядит правдоподобно. Настолько, что я сама готова поверить.
— Потому, что моя родная дочь живет и спит с педофилом, который домогался ее с малых лет, и я не могу это пережить. Потому что мой бывший муж запугал меня, но я больше не могу терпеть и молчать. Потому что мне страшно подумать, сколько еще детей это чудовище использует, когда наиграется с Белиндой… Вы ведь представляете, сколько у него малолетних фанаток? — Мама зажмуривается, а потом стирает с глаз проступившие слезы.
— Какой же это бред! — взрываюсь я. — Неужели вы не понимаете, все, что она говорит — это вранье?! Разве вы не видите?! Как можно в это верить?! Ясно же, что она сумасшедшая! — Я с мольбой смотрю на следователя, но его лицо остается непроницаемым.
— Успокойте вашу клиентку, — говорит мамин адвокат моему. — Мы не в детском саду, а на допросе, здесь эмоции неуместны, нужно было объяснить ей это!
— Перестаньте говорить о домыслах, как о фактах, и тогда это не будет вызывать у Белинды столько эмоций.
— Она ведь наркоманка, — продолжает мама, и меня словно окатывают кипятком. — И не понимает, что делает. В период насилия она была… Она постоянно была под кайфом, и он мог делать с ней что угодно.
— Мама! — возмущаюсь я. — Это неправда!
— Неправда? Что из этого неправда? То, что ты спала с ним, что сидела на наркотиках, или то, что ты делала это одновременно?
Я до боли сжимаю челюсть. Это невозможно объяснить, и со стороны всегда будет выглядеть неправильно, но…
— Я никогда не была под кайфом, когда мы спали! Никогда! Том ни за что бы так не поступил, он всегда пытался мне помочь! Боже… — Я вытираю вспотевший лоб ладонью.
— Он ведь тоже употребляет наркотики… — начинает мама, глядя на следователя.
— Что?! Нет! — перебиваю я. — Том ничего не употребляет!
— Я не знаю, как обстоят дела сейчас, но, когда я путешествовала с ними, они употребляли.
— Нет! Этого не было! Может, они баловались, но Том никогда не употреблял что-то регулярно, я знаю, потому что сама наркоманка и вижу это! — я в отчаянии смотрю на агента, в надежде, что он мне верит. Но тот лишь спрашивает:
— Белинда, вы когда-нибудь вместе с Томом употребляли наркотики?
Я открываю рот в полной решимости это отрицать, но потом вдруг вспоминаю Амстердам. Вспоминаю, как мы вместе угасились до такого состояния, что не могли нормально двигаться.
Я молчу, Хиггинс смотрит на меня, ожидая услышать опровержение, но я не могу его дать и опускаю взгляд вниз.
— Вот видите… — сокрушается мать. — Я пыталась прекратить это насилие, но она меня не слушала и испортила со мной отношения! Она не слушает мать, но слушает своего насильника! Ее уже не исправить, но ведь можно спасти других детей… Этот человек не должен быть ничьим кумиром. Он должен сидеть в тюрьме, чтобы больше никто и никогда не стал его жертвой!
Мама закрывает лицо ладонями и начинает трястись. Это мерзкое зрелище. Меня тошнит от ее лицемерия, от несправедливости и того, что ее слова звучат как правда.
— Белинда, — говорит агент Хиггинс, — почему ты не рассказала, что употребляла наркотики?
— Вы не спрашивали. И какое это вообще имеет значение?
— Это несколько меняет дело. Ставит под вопрос трезвость твоего рассудка в момент происшествия.
Я закусываю губу и пристально смотрю на следователя. Потом веду плечами и выпрямляюсь на стуле, кладя руки перед собой.
— Знаете, у меня есть, что на это ответить, — продолжаю я, — я уехала к Тому после своего дня рождения, потому что мы с родителями поругались. Мама ударила меня по лицу, а Том просто увез подальше от этого конфликта. Он забрал меня к себе, но на следующий день я ушла, потому что не хотела быть для него обузой. А домой я не вернулась, так как в нашей семье всегда были большие скандалы, которые доходили до драк, и я устала от этого. Моя мать… — я мельком смотрю на нее, сотрясаясь от ужаса того, что говорю. — Мне кажется, она ненавидит меня, и ей всегда нравилось применять физическое насилие. Она… всю жизнь так ко мне относилась. Однажды она била меня четыре часа.
На комнату опускается тишина, которую агент Хиггинс все же нарушает:
— Мне сложно представить, как можно бить кого-то четыре часа.
Мама делает такое лицо, будто впервые об этом слышит.
— Мне было девять. Мы занимались испанским и учили слова. Я не могла их запомнить. Каждый раз, когда я не могла сказать перевод или говорила неправильно, она била меня. Я помню, как мама кричала, пытаясь добиться от меня перевода слова «животное». Я плакала и не могла вспомнить. Потом она ударила меня по голове и сказала: «Животное — это ты».
Я смотрю в серую стену за спиной матери, опускаясь в воспоминаниях глубоко в детство. Там темно, больно и страшно, так что я силком возвращаю себя в реальность.
— Это длилось четыре часа. Я могу рассказать много таких случаев, если хотите.
Агент в лице не меняется, а вот мама еле сдерживает насмешку.
— Во-первых, к нашему делу это не относится, — говорит ее адвокат. — А во-вторых, для таких обвинений нужны доказательства. Свидетели. Документы. Странно, что вы заговорили об этом только сейчас.
Я киваю.
— Да. Я не хотела говорить об этом. Дело в моем отце.
— Он никогда не подтвердит твоих слов, — усмехается мама.
В груди остро колет. Мой адвокат, чувствуя, что я говорю лишнее, встревает:
— Линда, перестаньте пререкаться. Агент Хиггинс, вы ведете допрос или сплетни выслушиваете?
— Сейчас говорит Белинда, — кивает агент, настаивая на продолжении моих слов.
Адвокат пытается мне что-то тихо сказать, но я игнорирую его.
— Если выяснится, что на протяжении восемнадцати лет мой отец обо всем знал и ничего не делал, будут последствия. Это ударит по его репутации, а значит, и по работе. Я думаю, он всегда молчал именно из-за этого. Не
