Вечно ты - Мария Владимировна Воронова
Нет, я не циничный человек, как может показаться, и точно знаю, что такая любовь, о которой сейчас со сцены поют аллилуйю, существует на свете. Больше того, на ней все держится, только она не падает на человека с неба, а рождается в его душе, растет и крепнет не сразу. Как дерево, сначала тоненький побег, но проходят годы, и вот уже смерти не сломать его ствол.
После спектакля не хочется расставаться, чтобы еще немного побыть под впечатлением. Сомнительное заведение под голубой неоновой вывеской «Мороженое» уже закрыто, и мы решаем прогуляться до следующей станции метро. Не спеша идем по проспекту Стачек. Из-за того, что совсем светло, не помнишь, что наступил поздний вечер, и от этого широкая улица кажется пугающе безлюдной. Народу так мало, что цокот каблучков спешащей впереди нас девушки разносится до самого неба. Вздыхая и чадя, вразвалочку проплывает длинный «Икарус» с потрепанной резиновой гармошкой посередине. Брюхо его немного провисает, как у старого динозавра. И окна в домах не светятся, стекла отражают серебристый июньский вечер, как будто за ними никого нет. Бронзовый Киров стоит один на пустой площади, указывая путь непонятно куда неведомо кому.
На секунду мне становится страшно от этой пустоты, но тут мы доходим до сада Девятого января, откуда слышатся голоса, смех и треньканье гитары. Молодежь гуляет, жизнь продолжается.
Кто-то начинает петь под гитару низким голосом, и мы с Региной Владимировной ускоряем шаг. Песня, кажется, хорошая, но нам хочется пока сохранить в душе атмосферу спектакля.
– Как там наш Корниенко? – спрашиваю я. – Если вы не прочь поговорить о работе.
– Фью! Мы с вами целых три часа не говорили о работе, – смеется Регина Владимировна, – рекорд для закрытых помещений.
Это правда, обычно в компании медиков светская беседа на отвлеченные темы занимает секунд тридцать.
– Так как он?
– Как? Хреново, как еще может быть здоровый человек, запертый в психушке?
– Да? Но я его на той неделе видела, мне показалось, что держится он очень неплохо. Себя соблюдает в полном порядке, занимается общественно-полезным трудом, причем, кажется, не без удовольствия.
– Не обольщайтесь, Татьяна Ивановна! – вздыхает она. – Чем бодрее он сейчас, тем быстрее исчерпает свои ресурсы и впадет в депрессию, когда до него наконец дойдет, что все-таки он генерал, а не уборщица. Сколько он еще протянет на старом керосине? Ну два месяца, ну три… А дальше что? Любая деятельность должна приносить результат, не важно, деньги это, слава или твое собственное развитие, главное, что именно результат дает силы двигаться дальше, а когда ты тупо моешь пол, который завтра точно так же затопчут, как и вчера, то рано или поздно махнешь рукой на это бессмысленное занятие. В тюрьме он хотя бы знал дату своего освобождения, а здесь у него даже цели нет, к чему стремиться.
– И все-таки он ведет себя весьма достойно.
– Да. Такие люди как раз быстрее и ломаются. Видите ли, Татьяна Ивановна, фокус в том, что за положительные и отрицательные эмоции у нас отвечают одни и те же участки мозга, и когда мы подавляем в себе грусть, печаль, злость, обиду, то мы тем самым лишаем себя возможности полноценно радоваться и любить.
– Горя бояться – счастья не видать, – вворачиваю я народную мудрость.
– Вот именно. Поэтому все эти на первый взгляд невинные установки типа «мальчики не плачут», «не ври, тебе не больно», «на обиженных воду возят», «злятся только плохие дети» и прочие запреты на проявления эмоций обладают крайне разрушительным действием на детскую психику. Ребенок перестает понимать, чего он хочет, что чувствует, мир для него теряет краски, развивается что-то вроде эмоционального дальтонизма, а то и слепота. Ну а по мере взросления кому как повезет, кто по какой психопатической дорожке потопает. Эх, не зря говорят, что рука, качающая колыбель, правит миром…
Я согласно киваю, хотя чья бы корова мычала. Такой безалаберной мамаши, как я, еще поискать. Впрочем, сын на меня не в обиде. Одну вещь для него мы с Пашей все-таки сделали: мы никогда не считали его плохим человеком. Не в том смысле, что закрывали глаза на тревожные признаки криминального поведения, нет, просто, как говорил Паша, не объясняли злым умыслом то, что можно объяснить некомпетентностью.
Не знаю, я не слишком авторитетная мать, да и терапевт средний, но иногда мне кажется, что в повальном алкоголизме во многом виноваты наши методы воспитания, когда ребенка с пеленок начинают стыдить и виноватить. И беда не в словах, не в деструктивных установках, как считает Регина Владимировна, а в элементарном гормональном дисбалансе. Когда на тебя постоянно орут и наказывают, вырабатывается гормон стресса кортизол. Детский организм пластичен, быстро привыкает функционировать на избытке кортизола, и нормальные показатели этого гормона уже ощущаются как недостаток. Отсюда склонность к саморазрушению, к риску, необъяснимые на первый взгляд дикие поступки. Все у человека идет прекрасно, на работе его ценят как компетентного специалиста, и вдруг на пике карьеры он бросает интереснейший проект и уходит в запой. Или счастливая в браке женщина вдруг заводит любовника, который ей вообще-то сто лет не сдался. Все недоумевают, а объяснение простое – как наркоман не может без героина, так и такой человек не может без гормонов стресса.
Это, конечно, только теория, и, скорее всего, антинаучная. Не представляю себе, с помощью каких методик ее можно проверить и доказать, знаю только, что тяжелое и горькое детство бросает тень на всю оставшуюся жизнь.
– Но Корниенко-то у нас, слава богу, не младенец, – возвращаюсь я к исходной точке, – взрослый дядька, управляет собой как дай бог каждому.
Регина Владимировна замедляет шаг:
– Это-то и плохо! Пока генерал заставляет себя не понимать всей безнадежности своего положения и радоваться жизни, он истощает центры мозга, ответственные за эмоции, и когда уже не хватит сил обманывать себя, он окажется не способен даже к базовым человеческим радостям. Развернется настоящая клиническая депрессия, которая потребует медикаментозной терапии.
– В общем, здоровым человеком он от нас не выйдет?
– Будем реалистами.
Дальше идем молча, но я знаю, что думаем мы об одном и том же. О том, что, когда Корниенко свихнется по-настоящему, нас не спасет от угрызений совести мысль, что мы заботились о нем настолько хорошо, насколько это возможно в его печальной ситуации.
